Одинец, видимо, понимая бесполезность сопротивления, стоически выдержал процедуру и лишь под конец сказал: «Запомни, парень, что по тебе плачет камера смертников… » Но тот был невозмутим: собрав инструмент, он направился к дверям. И выходя из бокса, заботливо проговорил: «Это не так страшно, как кажется… » Фельдшер снова стянул их ремнями и, держа «утку» под мышкой, удалился из бокса.

— Ну и падлы, — у Одинца по щеке текла незапланированная струйка. — Эсэсовцы… Ты видел, какие глаза у этого сученка с усиками? Вылитый фюрер, только свастики на лбу не хватает…

Карташову очень хотелось поделиться с Саней о том, что ему сказал фельдшер. Однако, поразмыслив, почему тот говорил шепотом, тоже решил не искушать судьбу, ведь помещение могло прослушиваться…

До поздней ночи не спалось. Одинец рассказал, как он в Крыму однажды чуть не утонул. Был небольшой шторм и он, после ресторана, пошел искупаться. Но когда хотел выйти из воды, не тут-то было. Каждый его выход кончался накатом новой волны и отливом. Он не успевал убежать от догоняющих его волн, которые снова и снова возвращали его в море. Сколько времени он боролся со стихией, он не знал, но когда наконец ему удалось зацепиться за берег, и вылезти на сушу, он обнаружил, что на пальцах у него не осталось ни одного ногтя. Цепляться за жизнь — это всегда больно и не всегда приводит к успеху…

Где-то за стенами слышалась музыка, Саня, наконец, уснувший, во сне стонал и звал кого-то подойти к нему…

В боксе стоял сумрак, к ночи еще больше притушили свет, и Карташов почти пропустил тот момент, когда открылась дверь. Фельдшер двигался бесшумно, он наклонился над Карташовым и, убедившись, что тот не спит, шепотом сказал: «Назови номер Брода… » На грудь Карташова лег мобильный телефон. И когда номер телефона был набран, фельдшер положил трубку на подушку, рядом с ухом Карташова. Накинул ему на голову одеяло.

Секунды казались вечностью. Возможно Брод на ночь отключает свой телефон, а возможно, он вообще не при нем… Тягостные мысли пронеслись в голове у Карташова и потому, когда он услышал знакомый голос Вениамина, у него перехватило дыхание, потерялся дар речи. Вместо внятных слов, в трубку летела какая-то абракадабра… И первое что он сказал, когда справился с шоком, были слова: «Веня, только не бросай трубку… это Мцыри… Нас с Саней у Блузмана готовят к пересадке, но ты ведь знаешь — я мент и себя в любой ситуации подстраховываю… » «Короче, Мцыри, у меня из-за вас поднялось давление, говори… » «Подробное письмо с описанием всех твоих похождений и твой портрет сразу же пойдут в ФСБ и Центральное телевидение… если, конечно, я в течение трех дней буду считаться без вести пропавшим… » «Что ты хочешь? Блузман взял слишком большую волю… И я не все могу сделать… » «Жить захочешь, сделаешь, а я тебе за это преподнесу подарок в виде Бородавочника, который тебя конторил на Рижском вокзале… » «Ловчишь, Мцыри, этот номер у тебя не пройдет… » «Ты, Веня, дурак, я и Саня его видели в гостях у Гудзя… кстати, твоего непосредственного хозяина… Поэтому поспеши к нам и тебе воздастся сторицей… »

Отключившись, Карташов еще несколько мгновений лежал, не подавая признаков жизни. Его сковало непреодолимое напряжение, появились первые признаки судорог. Он не знал, что начал действовать раствор висмута, вызывающий страшные побочные явления… Одинец оказался более железным: те же самые симптомы анафилактического шока он почувствовал на два часа позже. Его всего скрутило, словно в его тело внедрилась какая-то беспощадная пружина, которая выворачивала все его члены по какой-то адской амплитуде.

На следующий день им делали зондирование желудков с помощью японского электронного «глаза». И уже в который раз брали кровь для клинических исследований. Видимо, заказчик был состоятельный и на этот раз Блузман работал наверняка, стараясь не упустить своего шанса заработать большие деньги.

Однажды, когда они беспомощные лежали в своих кроватях, Одинец завел разговор о своей жизни. Его речь походила на исповедь. В детстве взрослые пацаны заставили его, шестилетнего пацаненка, добивать дворового кота. Кот уже был едва живой и он, взяв его за хвост, стал бить головой об угол дома. Все его подбадривали, а он, не ведающий о страданиях других, выбиваясь из сил, бил и бил все еще живым животным об угол панельного дома. И забил до смерти.

— Я сейчас напоминаю того кота… Завтра кто-нибудь меня достукает и я отброшу лапки…

— Мы должны из этой ямы выбраться, — Карташов не очень верил в свои слова, но хотел подбодрить своего друга по несчастью.

— Это боженька нас наказывает за инвалидов. Это была чистая авантюра.

— То же самое мы можем сказать про себя. Каждый наш шаг в конторе Брода — авантюра и противозаконные действия. Может, Саня, как киты, сами выбросимся на берег? Лишим Блузмана гонорара и удовольствия над нами проделывать свои опыты…

Одинец дернулся связанными руками, демонстрируя полную свою беспомощность.

— Мы не должны, как трупы лежать без движения, — Карташов засучил ногами и стал делать едва заметные движения всем телом. — Надо попытаться выскользнуть из ремней…

— Я всю ночь этим занимался, только кровавые мозоли натер…

Какое сегодня число?

— Декабрь… Может десятое, может, двадцатое декабря, за окном я видел снежок.

— Все бы отдал, чтобы пройтись по снегу…

— А я бы все отдал за одну затяжку сигаретой.

— Они берегут наше здоровье, — в голосе Одинца послышалась горькая ирония. — Сами мы виноваты, надо было раньше линять отсюда. Лучше бы подались в Чечню, там хоть был шанс выжить, а здесь я такового не вижу. И не верю, что Брод поверил тебе насчет компры, которую якобы на него мы имеем…

— Не знаю, не хочется думать об этом.

…Утром следующего дня, в палату въехала тележка, устланная белой простынею и накрытая поверху целлофаном. На таких обычно возят на операции. Медбрат, вошедший в бокс вместе с санитаром, подошел к Карташову и без разговоров, откинув угол одеяла, сделал ему в шею укол. Буквально через несколько секунд по телу пошло комфортное тепло, какое бывает при воздействии сильного транквилизатора или наркотика. Все тело его охватила приятная истома, руки и ноги стали вялыми, он хотел что-то сказать, но язык ему не повиновался. Он взглянул на Одинца и вид друга не вызвал в нем никаких эмоций.

Его отвязали и перенесли на тележку и там его снова тщательно спутали ремнями. Через минуту Карташов погрузился в глубокий сон, и не слышал как его везли и поднимали на лифте в операционную. Через несколько минут, может, через час полтора, его тело должно будет лишиться природой дарованных ему органов, которые на протяжении тридцатисемилетней жизни служили ему верой и правдой.

Когда тележку с ним завезли в светлую, прохладную операционную, и с коляски переложили на операционный стол, под яркую гроздь светильников, за дело взялся анестезиолог — маленький пожилой человек с тонкими невыразительными чертами лица.

Вошел Блузман в операционной экипировке, в зеленом халате, белой маске, в резиновых перчатках и таких же резиновых ботфортах. Он, как художник, откинув назад голову, осматривал натуру — обнаженное тело донора. Затем Карташова перевернули на живот и закрыли с головой. Ноги и руки привязали к столу. Блузман взял в руки скальпель и поправил тыльной стороной ладони маску. Ему хотелось пить и он попросил медбрата смочить ему губы водой. Вокруг стола сгрудилось шесть человек ассистентов в зеленых халатах… Рядом со столом шумел аппарат искусственной почки…