Смеялся, вспоминая: «Во дурак был! В малиннике жил и не пользовался!» Не потискал их, не напугал! Они ведь были по сути молодые и озорные, и голодные на это самое! Но тогда – тогда он не смел и знал, что под пыткой не взглянет! И старался не думать, что к нему прислоняется жаркое, мокрое, колючее и мягкое, шлепает по лопаткам, когда мать трет его нещадно мочалом из лыка, не доверяя его старательности в серьезном деле гигиены! И не хотел понимать, во что невидящим взором упирался он, когда голос звал: «Держи!» И в руках у него оказывалось полотенце, куда он зарывал свое лицо, но в щелки промельком сверкали черные и рыжие подмышки, животы… Вот откуда эта память!

Он не знал тогда еще, что есть два рода грехов. Одни известны из Катехизисов и поучительной литературы: семь смертных и еще сто раз по семь. Если их не совершать – спасешься. И есть грехи другого рода, «неземные». Их совершают те, кто вырвался из плена земного греха. Это грехи апостолов и монахов, ангелов и архангелов. Грехи редких праведников среди людей. За них низвергают с небес и строго судят в горних высях, на потолке Сикстинской капеллы и в храме из «Грозы». Но на небо надо еще попасть. Для этого и отказываются от земных радостей. Все, что ведет к земным радостям – уговор с Нечистым. Грех. Ты поди, откажись! Но иначе понастоящему не спасешься. Тех, кто остается для Вечной жизни, совсем немного. И в первую очередь это праведники «поневоле»: блаженные, смиренные, святые. Куда ему! Он шел на ощупь и знал, что ищет не опору, а плоть…

Возможность отказаться от земного соблазна подстерегает на каждом шагу. Но не отказываются. А надо всего-навсего отказаться от «подглядывания» за рядовой повседневностью, всегда грязной, нечистой – иначе земное не воспроизводится, небесное не воспаряет из него…

Потом провели газ, походы в душ кончились, но они с ребятами проходили непременно мимо женского душа в полуподвале Филатовской, когда проходным с Люсиновки шли на Большую Серпуховскую. С гоготом заглядывали в парящие форточки, вызывая визг, брань и соленые шутки женщин. Как-то пустили через форточку к ним вымазанного мазутом кота! И глаза блестели – ритуал коллективной стыдливости, вот как он расшифровал много позже эту проделку. Наказали мывшихся женщин за соблазнительность, сберегая свое целомудрие, данное не для них…

Но тут, в гостях у двух женщин, почти близких, он с постыдным восторгом, таясь во тьме, подсматривал за незнакомой и чужой, у которой, возможно, был ревнивый муж, любовник, семья, заботы, все, что бывает. Сейчас она казалась ему соблазнительней всех женщин на земле.

– Ты возьми там чистое полотенце! – донеслось из глубины квартиры.

– Да, да… Я беру!!

Он быстро пробежал в ванную, разделся, открыл кран, потом вернулся в кухню босиком, стараясь ступать бесшумно.

– Там висит синее, оно чистое…

– Я понял.

Он опять просунулся плечом в окно. Потом широко открыл его и высунулся весь. Теперь он видел незнакомку совсем близко, она была освещена яркой лампой, с этой точки она считала себя недоступной для нескромных взоров. Девятый этаж, последний, окно расположено под углом, кому придет в голову, что можно подсматривать в такой позиции?

Он затаил дыхание, Инна у себя угомонилась, заскрипела кровать, погас неяркий отсвет на стене. «Лишь бы не приходила!» – он почти ненавидел ее сейчас.

Женщина в окне уже сняла платье и теперь снимала шелковые черные кружевные панталоны. Наконец, она осталась в черной короткой шелковой рубашке, поверх которой был надет эластичный белый пояс с резинками; она стала отстегивать чулки, ставя ногу на край кровати. Щелк – отлетала резинка, открывалась полоска кожи с нежной изнанкой бедер в синеве спрятанных вен. Она поворачивалась, он видел мурашки на бедре. Он помнит, как он чудовищно возбудился. Ночная соблазнительница неторопливо отстегивала резинку за резинкой, очень белая кожа хранила розовые рубцы от пристежек. Потом она стянула чулки, повесила их на спинку стула. Пояс она стянула вниз двумя ладонями с усилием, перешагнула через него и одним движением сняла рубашку через голову. На ней остался только бюстгальтер, черный, с кружевом, прикусивший подмышки, откуда лаково выглядывали черные завитки. Она потянулась, он увидел мордочку черной лисицы внизу, блеск глаз, розовый язык хищницы. Женщина подошла к своему окну, словно позировала, завела руку за спину и отстегнула сзади застежку, лифчик упруго соскочил с нее, освободив грудь. Она отступила на шаг, теперь он видел ее всю до колен, а не только до бедер. Почти черные круги сосков смотрели прямо на него, как глаза. Слепой пупок, черная стежка от него шла, расширяясь, вниз. Она повернулась спиной и отошла в глубину, он видел ее зад, налитой, полный, чуть стекающий вниз к двум полукруглым складкам, между ними темнел хвост той же лисицы. Она нагнулась, поднимая с пола пояс… Раковина розово сверкнула.

Возбуждение достигло апогея: будь он ближе, он бы ворвался в комнату и… И неизвестно, что. Он едва не вываливался, словно хотел дотянуться.

«Бред! Я с ума схожу! Откуда это желание обладать незнакомым телом? Всею ею, возможно, дурой, психопаткой, злой, заносчивой или порочной? Почему эта голая неизвестность победила все остальные чувства? Какой в этом смысл? Что это за знак? Как расшифровать его?»

Женщина надела ночную рубашку, и соблазн исчез. Он закрыл окно, быстро прошел в ванную, встал под душ. Он дрожал с головы до ног.

Эта ночная химера все перечеркнула! То, что было важным, стало тусклым и никчемным.

Только много позже он понял, что ему предстоит пережить и кчему привыкнуть. Решать, как с этим жить. Выплыло и взяло за горло.

«Я хочу того, к чему никогда не приближусь. А близкого не хочу. И никогда не буду хотеть! Но принужден им одним и владеть».

«Почему так? Раньше недостижимым был идеал. Неплотский. Неужели плоть, „мерзкая плоть“ хочет стать идеалом?»

«Моя любовь, моя женщина – пусть Надежда, мой идеал – всегда в глубине означала для меня мою „малую Родину", сжавшуюся до Погорельского переулка, мою Москву, но уже не всю, только родную… А что же Родина-мать? Странно, но в этом сочетании слышится что-то для меня враждебное и одновременно неизменное, постыдное в своем родстве…

Рок? Род – рок? Плоть от плоти – вот что это значит. Разве может Родина быть „мерзкой"? Но несходимость Надежды и плоти тревожит так же, как антагонизм матери с ее правами и Любви с ее… И что значит, что именно Родина-мать отнимает у конкретных матерей их детей для войны и жертвы?

Мать неохотно отдает дитя другой женщине.

Все просто – идеал на то и идеал, чтобы не быть достижимым. Только потеряннное, недостижимое, невоплощенное желанно.

Женщина, которую он выбрал, имела историю, ребенка, пару абортов, связи того рода, когда хотят не детей, а наслаждения. Играют в то, что теперь считается простительным. Значит – поруганием. Зачем выбрал?

Или женщину, как и Родину, не выбирают?

Он и удрал «мстить», потому что считал Родину поруганной. Кому теперь мстить?