С актрисой тоже был дачный эпизод: они снимали полдома в Кратове у его знакомой, красивой вальяжной режиссерши. Рослой, совсем не худой, но разбитной и чуть вульгарной. Она носила серебряные мониста, некий лоскут вместо кофты и очень короткую юбку. Стоило ему выйти в сад, она садилась – на скамейку, на качели, на крыльцо – открывалось взору красное с черным кружевное белье. Видно, это был самый боевой ее наряд. На него это оружие нападения действовало постепенно, по мере возрастания голода, актриса по-прежнему держала его на диете. Он с трудом отводил глаза. Хозяйка не таясь флиртовала с ним, наверное догадывалась, что у него явный недобор по части секса. Давала ему понять, что по этой части неразрешимых проблем нет. Иногда ее белье, как стяги на бивуаке каманчей, развевалось на веревке в саду, словно сигнал к атаке.

Жена по-своему решила отразить эту атаку. Они спали на разных кроватях, он ложился позже, читал или писал свои комедии. Но в тот вечер супруга задержала его в комнате, где стояли их спартанские лежаки.

– Сядь! – жена подтолкнула его, он сел. Она скинула сарафан. – Ну, как?

Он обомлел. На ней было то самое красное белье. Оно оказалось чуть великовато, бедная женщина почему-то выглядела девочкой из приюта, которая решила ступить на путь порока. Ее острые груди свободно свисали, а лобок беззащитно выглядывал, как белка в осеннем лесу. «Господи, почему у них все эти „прелести", если смотреть с анатомической точки, так… безобразны? Сами по себе одинаковы и нелепы?»

Им овладел сначала приступ смеха, потом – стыда за нее.

– Сними немедленно!

Были слезы. Жена еле уговорила режиссершу продать эти тряпки, рассчитывала на эффект… Его потрясла больше всего не ее неуклюжесть, а то, что красные тряпки могут иметь такое разное воздействие на самую глубину души, где хранятся совсем не пустячные чувства. Он вспомнил то место из пьесы Теннеси Уильямса, где некий пожилой господин просит в лодке у героини, хрупкой и целомудренной буддистки, ее трусики. Просто подержать. И здесь: целомудренная его жена выглядела страшней самой распущенной панельной девки в белье, которое на другой бабе, порочной его волновало.

Он вспомнил, что отец жены-актрисы, старый железнодорожник, профсоюзный босс в прошлом, завел сразу после того случая на даче голубей. Голубь – воплощение известно чего… Точнее – Кого. А вообще – злая и прожорливая птица.

Потом хорек передушил голубей профсоюзного босса на пенсии. Какая связь?

«Вот оно, рабство низких».

«А голубей жалко. Хорек – сука!»

А как у других? Никто ни в чем не признается? Готовы признаться в низменных, но страстях: изменах, ревности, – готовы рассказать, как остались рогатыми, но сказать, что подглядывали за соседкой, и это перевернуло жизнь – об этом не говорит никто.

Никто не рассказывает про свое «зеркальце». Никто не признается, что для него значат женские трусы! Никто не расскажет, как долгие годы тяжело ненавидел свою жену только за то, что она не подавала никогда повода для ненависти. И как любят грязных и неверных, обнюхивая их позорное шмотье.

На волчьем солнце вывесила прачка

белье умерших, грязное тряпье…

* * *

И все цветы наутро перепачкав,

оплакивают жабы

постылое свое житье-бытье

размеренно-лирическим «когда бы»…

Только на закрытых заседаниях суда можно услышать про убийство после серебряной свадьбы из-за фланелевых розовых панталон…

Однажды Инна обронила: «У меня есть подружка, она страшно развратная. Хорошая, добрая, но нездоровая в сексуальном плане. Она мне иногда рассказывает кое-что…» Он молча слушал тогда, что она скажет дальше. Инна продолжила: «Она как-то сказала, что встретила партнера, тоже со сдвигом, в смысле – в постели…» «Ну, и дальше что?» «Она ничего не стала говорить, мол, не для моих ушей. Только добавила: Ах, если бы ты знала, что он делал с моими волосами!» «Так что же он с ними делал?» «Она не сказала!» «И это – все?» «Все».

Павел часто вспоминал эту фразу.

Он, например, позже понял, что с этой фразы, с этого рассказа началось их с Инкой взаимное охлаждение. Эта нерасказанная, но позорная чужая тайна стала разъедать их союз. Потому что союз этот из-за разницы в возрасте тоже был по-своему нечистым, постыдным. О чем ему в самом начале в глаза заявила по-своему невинная шпана в Марьиной роще. Он стал относиться к Инне как к хранительнице постыдной тайны чьего-то действа с чьими-то волосами. И разъехалось.

Актриса появилась через год-другой. Чем были заполнены эти годы? Он не помнит, но помнит, что годы без жены – пауза безбрачия – были прекрасны, хотя он ничего тогда не написал, что осталось бы, если не в вечности, то в памяти. А в годы жизни с ней, полной постылого вынужденного воздержания, было написано все самое смешное. Цирк.

Как бороться с тем, что вобще от нас не зависит? О чем мы даже представления не имеем? Что происходит повсюду под покровом тайны? Почему даже осколки этой чужой жути, когда вдруг врываются в нашу жизнь, сжигают ее? Откуда столько позора и ужаса? О, сколько усилий тратит человечество на сокрытие своего Великого Позора!

Чем мы виноваты? Не тем ли, что в глубине души мы такие же, как другие?! То, что имел ввиду Фрейд.

Он пытался себе представить, уже будучи весьма осведомленным и насмотревшись всякого в кино и на видео, что такого этот тип делал с волосами искушенной подруги, но так и не мог ничего придумать, что он там делал. Остался знак запредельного разврата, запаянный в эту фразу. Знак, за которым стояло неизвестное. Как неизвестным оставалось все, что было связано с женщиной, раздевшейся в окне. Жуткий соблазн, исходивший от абсолютной неизвестности. Встреть он ее на лестнице соседнего дома, он не узнал бы ее. Ему никогда не хотелось ее найти. Достаточно было того, что было. Вспышки. А за перегородкой в душе? Вообще на хрен была не нужна. Буквально.

Интересно, в древнем Китае, где высшие слои прославились распущенностью, считалось зазорным подсматривать за чужими женщинами? Выходить замуж за малолетних? Делать нечто с чужими волосами? В романе «Цветы сливы в золотой вазе» развратник Сянь Мынь расплачивается в финале за свои безобразия жуткой смертью – из него выходит его черная душа черной смрадной змеей, кровавой блевотиной.

Если бы сейчас все развратники заплатили по счету, люди захлебнулись бы в черном зловонном болоте. Корбьер написал правду:

«…волна хрипит и тает…

Волна, еще волна…

Зловонное болото, где глотает

больших червей голодная луна».

А мы живем, как ни в чем не бывало. Неужели обречены? И совершенно не по своей воле! Разве он виноват, что подруга рассказала про волосы? Что женщина не погасила свет? Что его полюбила дочь, а ради каприза уложила в постель мать?

Кто виноват, что жена-актриса, читавшая Теннеси Уильямса, игравшая даже в его пьесах, не понимала, почему нельзя ей, угловатой и чистой, как Дева Мария XII века, надевать позорные чужие тряпки?