Быть мозаикой – еще не значит рассыпаться на части, ответил старец Иннокентий. Это только вблизи кажется, что у каждого отдельного камешка нет связи с другими. В каждом из них есть, Лавре, что-то более важное: устремленность к тому, кто глядит издалека. К тому, кто способен охватить все камешки разом. Именно он собирает их своим взглядом. Так, Лавре, и в твоей жизни. Ты растворил себя в Боге. Ты нарушил единство своей жизни, отказался от своего имени и от самой личности. Но и в мозаике жизни твоей есть то, что объединяет все отдельные ее части, – это устремленность к Нему. В Нем они вновь соберутся.

Через три недели после принятия схимы Лавр покинул монастырь и отправился искать себе отходную келью. Это было внутренним стремлением самого Лавра, но со стороны игумена и братии оно не вызвало возражений.

Как ни странно, с уходом Лавра они почувствовали определенное облегчение, поскольку поток чающих исцеления нарушал установленную жизнь монастыря. И хотя для пришедших ворота открывали по особому разрешению, толпы ожидающих под стенами не могли не смущать братию.

К ищущим Лавра и братия, и игумен старались относиться с пониманием. Они помнили слова Господа о том, что не может укрыться град, стоящий на верху горы, и что, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит она всем в доме. Другое дело, что свет этот в общежительном монастыре мог казаться слишком ярким тем, кто полагал, что сила монастыря прежде всего в совокупной молитве. Таким он, видимо, и казался.

Лавр вышел из монастыря, взяв с собой лишь краюху хлеба. Его пытались принудить взять больше, поскольку было непонятно, что ожидает его на новом месте, но Лавр сказал:

Если на месте том Бог и Пречистая Его Матерь забудут обо мне, так зачем я буду и нужен?

И Лавр отправился на поиски того места, где его душа чувствовала бы себя в покое. Он шел сквозь сырой осенний лес, не запоминая направления пути. Ему это было не нужно, потому что он не предвидел возвращения. Он понимал, что его движение было началом другого, более важного ухода.

Лавр ступал по полусгнившим веткам, и под его ногами они ломались без хруста. На желтых листьях по утрам белел иней. К полудню иней превращался в мелкие капли, и они холодно блестели на солнце. Из черных лесных озер Лавр пил воду. И всякий раз, как он наклонялся над водой, из глубины к нему поднималось изображение ветхого старца в куколе, с белыми крестами на плечах. Лавр поднимал глаза к расчерченному ветвями небу и указывал на озерного старца Устине:

Следует полагать, что это я, поскольку больше здесь отражаться некому. Я же продолжаю жить тобой и вижу тебя, оставшуюся неизменной, но ты, любовь моя, меня бы уже не узнала.

Иногда Лавру казалось, что это отражение он уже видел, что было это много лет назад, но когда и при каких обстоятельствах видел, вспомнить никак не удавалось. Возможно, думал Лавр, это было во сне, ибо, предъявляя образы, сон не заботится о соблюдении вещей условных, одной из которых является время.

Каждый день Лавр отламывал от взятой им краюхи хлеба, но она при этом не уменьшалась. Удивленный этим обстоятельством, он спросил у старца Иннокентия:

Послушай, старче, а может быть, мне только кажется, что я ем?

Ты взрослый человек и к тому же врач, а рассуждаешь как ребенок, рассердился старец. Ну как, скажи, может прожить организм без питания? По каким биологическим законам? Понятно, что ты ешь самым натуральным образом. Другое дело, что и краюха ежедневно прирастает в весе, иначе ты бы так легко не отделался.

Успокоенный объяснением старца Иннокентия, Лавр продолжал свое движение. На пути он видел много достойных мест, но ни одному из них не отдал предпочтения. По внутреннему своему чувству он каждый раз понимал, что это еще не конечная точка его странствий. Одни места были слишком узки. Деревья там сходились друг с другом почти вплотную и могли, по мнению Лавра, теснить всякую поселившуюся здесь душу. Другие места были, напротив, слишком широки, и простор их требовал больших усилий для освоения, то есть превращения душою в свое. Сказано же было в одной из грамот Христофора, что русским людям покорятся многие пространства, но они не смогут эти пространства освоить. Будучи русским человеком, Лавр опасался такого поворота событий.

Он странствовал много дней, так много, что в иных частях леса узнавал на деревьях свои зарубки. В одну из ночей ему приснилось место на возвышенности. Это была поляна, окруженная высокими соснами. По краям поляны росли кусты, в гуще которых виднелась каменная пещера. Лучи солнца свободно проходили между стволами сосен, что делало место светлым и спокойным.

Проснувшись утром, Лавр направился к этому месту. Он шел без внутренних сомнений, шел бодрым шагом человека, знающего путь. К концу дня Лавр достиг желанного места. Оно оказалось в точности таким, каким он его видел во сне. Прочитав благодарственную молитву, Лавр поцеловал обретенную землю и сказал:

Се покой мой в век века, зде вселюся.

Сказал:

Приими мя, пустыня, яко мати чадо свое.

Собрав хвороста и нарвав травы, сложил их в пещере. И лег там спать, и сон его был безмятежен, как в настоящем доме. И во сне он был счастлив, так как знал, что это его последний дом.

Несколько дней Лавр занимался обустройством своего нового жилища. Пещера, в которой он поселился, представляла собой два огромных валуна, покрытых сверху еще большей каменной глыбой. Одной из своих сторон глыба касалась земли, образуя третью, покатую, стену. Четвертую стену принялся строить сам Лавр.

Из инструментов у него был лишь взятый в монастыре нож.

Заметив неподалеку стволы поваленных деревьев, Лавр попытался подтащить их к пещере. К самым толстым стволам он даже не подходил. Когда же он обхватил руками один из средних стволов и попытался сдвинуть его с места, не удалось и это. Справившись с сердцебиением, Лавр задумался о том, что было тому причиной – тяжесть дерева или его старость, и решил, что все-таки старость.

И тогда он взялся за тонкие молодые стволы, которые были повалены при падении больших деревьев. Подтаскивая эти деревца к валунам, он вкапывал их нижнюю часть в землю, а верхнюю прижимал к неровной поверхности камня. Стволы друг с другом связывал толстыми сплетенными из вьюна веревками. Промежутки между стволами заполнял травой и мхом. Из связанных веток Лавру удалось сделать даже дверь. Дверь не висела на петлях, а приставлялась, но от холода спасала не хуже настоящей.

Соорудив стену, Лавр понял, что тонкие стволы здесь и были самыми подходящими, потому что толстые стволы не прилегали бы друг к другу так плотно. Он сказал Устине:

То, что человеку дается по силе его, и есть наилучшее. А что сверх силы его, то, любовь моя, не полезно.

Из валявшихся там и тут камней Лавр сложил очаг. Понимая, что пришла старость, на крепость своего тела он более не рассчитывал. Чтобы сохранить в теле жизнь, в самые холодные дни Лавр стал разводить в очаге огонь. Впоследствии, обжившись на новом месте, начал топить один раз в неделю. По субботам он разводил огонь при помощи кресала и трута, которые всегда держал сухими в обнаруженном им углублении под потолком. Топил Лавр с утра до вечера, глядя, как сырой дым от собранных им веток медленно вытягивало в дверной проем. За день топки камни пещеры вбирали в себя столько тепла, что его хватало до следующей субботы. Почти всегда хватало. Если пещера выстуживалась раньше, Лавр терпел, но установленного дня не менял.