Она не ожидала, что Григорий умеет смущаться. Возвращаясь в раннее утро, она вспомнила его слова: «Мне стыдно». Теперь стыдно должно было быть ей. Но… ничего подобного она не почувствовала.

Откуда в ней эта раскованность? Или распущенность?

Заложена.

«Во мне заложена маленькая распущенность».

Она стала коверкать стихи великой поэтессы:

Не покраснею я удушливой волной,

Когда замру под вашими руками.

– Прости. – Она подошла к Дробову и обняла.

Отстранив ее, он улыбнулся:

– За что?

Она замотала головой, не ответив.

Генерал надел пиджак, взглянул на часы. Потом на нее.

– Я тебя очень прошу, дождись меня. Если бы не моя работа… Я сейчас ненавижу ее. Ты дождешься меня?

Она вздохнула.

– Ладно. Только мне придется звонить в редакцию и что-то врать. – Она вдруг осеклась. – Господи! Мне еще нужно будет звонить домой! Мои, наверное, все морги обзвонили!

Теперь улыбнулся он.

– Не буду мешать. Если придется очень трудно, звони мне на работу, вот номер телефона, вместе что-нибудь придумаем.

Дробов оставил ее в глубоком трансе.

А Светлана думала, что будет врать родителям. А еще вспомнила о том, что забыла спросить его о заложнике, отравляющих веществах и тому подобной чепухе. Ну ладно, это не к спеху.

Вчерашний вечер снова окунул в воспоминания, он был словно расчленен на несколько частей. Хотя это было одно целое. Через некоторое время Светлана подобрала подходящее объяснение. Вчерашний день можно было смело сравнить с фильмом, состоящим из трех новелл или саг. Первая была официально-серьезной, вторая – стыдливо-сосредоточенной, третья – дерзко-раскованной. Начало сегодняшнего дня можно было бы назвать распутно-запутанным.

Из всех частей самой неудачной Светлана считала вторую, когда за столиком в ресторане, хлебнув лишка армянского коньяка «Наири», читала свои стихи.

Вот дура!

О третьей новелле можно было вспоминать только с закрытыми глазами, лежа.

Светлана легла на кровать и закрыла глаза. И тут же почти реально ощутила горячее дыхание Григория.

Сон накатил на нее внезапно. Проваливаясь, она представила себе генерала в виде тигра. А себя ягненком.

* * *

В своем кабинете на Мытной Дробов, прочитав несколько сообщений, долго сидел, глубоко задумавшись. Встав с кресла, он подошел к столу с другой стороны, оказавшись лицом к лицу с портретом Сталина. В голове прозвучал отрывок из стихотворения:

И очертанья лиц в слезах соленых капель

Подернет дымкой, зарябит морской волной.

И все… Прозектора холодный скальпель

Мечом забвения повиснет надо мной.

Григорий наморщил лоб – откуда это? – и тут же вспомнил: это Светлана вчера декламировала свои стихи. И вот удивительно: он запомнил это стихотворение почти полностью. «Не слишком ли мрачно? – спросил он ее. – И вообще, почему такое настроение в ваших стихах?» Она сказала, что не знает. И тут же произнесла: «Просто я знаю». Дробов попытался вспомнить последнее четверостишие ее «эпоса» и почти сделал это. Лишь первая строчка не давалась ему. Что же там? – мучительно думал генерал. Действительно что-то о знании. Он так и не вспомнил первую строку, а последние три прочитал вслух:

…Но чувствую, как заслезится глаз,

Когда я, уходя, ресницы закрывая,

В последний раз сфотографирую вас.

Григорий вдруг поймал себя на том, что все это время, пока находился в кабинете, он думал не о Светлане, которую оставил одну пару часов назад, и не о ее стихах – он размышлял о школе, где учатся дети-мусульмане; об имаме, который сегодня должен посетить школу, чтобы прочесть там лекцию. Хоровод смугловатых восточных лиц мешал воспроизвести черты Светланы. Дети отчаянно мешали. И это еще одна причина. Они начали влезать уже в личную жизнь, которой у Дробова за всю военную службу почти не было. Вернее, у него была жена, которую он смог вытерпеть только три года. А сейчас… Сейчас он чувствовал, что ему необходима поддержка не только товарищей. Он истощился, ему необходима подпитка. Теперь ему будет мало визитов к отцу, срочно нужно что-то большее. И он твердо знал, что сегодня будет торопиться с работы домой. Как все нормальные люди.

Устал.

Чертова работа.

Толпа мусульман продолжала неистовствовать перед глазами, и без того смутно различимое лицо Светланы начало вытягиваться в монголоидную маску.

Всех! В душу мать!

Нет, вначале нужно успокоиться. Он почти физически ощутил пространство рабочего кабинета.

Глава 26

Программный администратор одной из систем специального программного обеспечения скрупулезно вынес на экран сообщение о том, что на радиоволне прозвучали слова, включенные в опцию автопоиска.

Горшков повернул голову в сторону компьютера, подавшего звуковой сигнал. На экране монитора всплыло окно сообщений.

Найдено слово целиком:

ИМАМ

Всплывающее меню показало пять опций:

«Продолжить поиск

Поместить в реестр

Вывести текст на экран

Вывести текст на принтер

Отмена».

Горшков вывел текст на экран и начал читать. Окончив чтение, он вывел текст на принтер.

Пока шла распечатка, Горшков задействовал определитель номера.

Статусная строка в окне сообщений изменилась:

«Включен оператор определения абонента по номеру. Подождите». Оператор, используя реестр абонентов сотовой связи, быстро установил, кому принадлежит номер на мобильном телефоне.

Абонент: организация – средняя школа №… со специальным уклоном.

Адрес: Москва, 1-я улица Машиностроения, 18а.

# 345-1289

## квитанций по оплате за услуги телефонной сотовой линии.

Дальше шли номера квитанций, даты и суммы.

Оплата за международные переговоры: нет

Зная, что шеф обязательно поинтересуется термином «со специальным уклоном», Горшков быстро выяснил характер обучения. Школа оказалась аналогом медресе.

Пожалуй, все, подумал Горшков, собирая со стола бумаги.

Дробов тысячу раз был прав: все затраты на содержание информационного отдела оправдывают себя. Защита информации и владение ею всегда должны стоять на первом месте. И отдел Горшкова должен быть по идее не четвертым, а первым.

Информация, которую передал ему шеф 4-го отдела, оказалась весьма важной. В какой-то степени Дробов считал ее бесценной. Если бы он верил в Бога, то решил бы, что именно Господь дал ему в руки эти сведения. И даже не допустил бы мысли о том, что все происходящее тщательно скрывалось от Бога. Он был в неведении.