Осталось сорок пять секунд — на всякий случай, который был абсолютно невозможен.

Потом начальник тюрьмы кивнул пожилому мужчине с ухоженной седой бородкой. Патрик Маккартни, гордая осанка, прямая спина, он дольше других охранников прослужил в Маркусвилле. Он ждал у аппарата, который должен был подавать препараты в капельницу, он кивнул в ответ, и его пальцы легко нажали на большую пластиковую кнопку.

Натрия тиопентал, 5 граммов, Джон зевает и отключается.

Панкурония бромид, 100 миллиграммов, мускулы слабеют, дыхание прекращается.

Калия хлорид, 100 миллиграммов, инфаркт.

Когда тюремные врачи осмотрели тело Джона Мейера Фрая и тихими голосами доложили начальнику тюрьмы, что казнь состоялась, жизнь словно вернулась к людям, стоявшим рядом в помещении для свидетелей. Молчание, ожидание — все это осталось в прошлом. Остальные живут дальше. Начальник тюрьмы поступил, как обычно: дважды хлопнул в ладоши, чтобы привлечь всеобщее внимание, а потом объявил, что тюремные врачи заключили, что приговоренный мертв, смерть наступила в 21 час 10 минут 7 секунд.

Эдвард Финниган сделал шаг вперед. Он хотел разглядеть недвижимое тело и почувствовать освобождение, о котором так мечтал. Угрюмая тревога, ненависть, то, за что Алиса его так осуждала, — все это должно было теперь кончиться.

Финниган смотрел на лицо, которое было совершенно расслабленным.

Ненависть.

Она осталась.

Финниган несколько раз плюнул в стекло, за которым снимали с койки тело — белая ткань, черные ремни. Алиса бросилась вперед и принялась колотить мужа по спине, она кричала ему, чтобы он успокоился, она плакала и кричала, пока Эдвард, не оборачиваясь, не вышел из комнаты.

Утро было холодным и ясным, в воздухе была особая легкость, как бывает, когда зима начинает уступать место весне.

Вернон Эриксен проснулся на несколько часов раньше обычного, в темноте его охватила тревога — снова этот сон, будто он маленький, забрался наверх и следит за отцом, смотрит, как при помощи одежды и грима мертвых на время превращают в живых, а родственники меж тем ждут и горюют за дверями. Вернон встал, стряхнул с себя ночь, — горячее молоко и бутерброд уже в полчетвертого. Он сидел за столом в кухне и смотрел на усталые улицы Маркусвилла, который медленно просыпался: проехал на велосипеде разносчик газет, парочка птиц слетела на пустой асфальт, одетые в пижамы соседи выскакивали в тапочках из домов взять газету — чтобы потом почитать, за хлопьями и ванильным йогуртом. Он все еще был на больничном, весь день до ночной смены, так что до шести вечера никто в тюрьме его не хватится.

Ему было известно то, чего никто больше не знал: туда он никогда больше не вернется.

Вернон огляделся. Ему нравилась его кухня. Дом его родителей, он прожил здесь всю жизнь. Ему было девятнадцать, когда они оба, не объясняя причины, ушли от него. Потом он выкупил другую половину дома у своей старшей сестры, та всегда была более непоседливой, более любознательной, чем он, за несколько лет до этого она перебралась в Кливленд учиться, а потом так и осталась там.

Сам он никуда не уезжал.

Служба охранником в Death Row, редкие встречи с людьми, пугавшими его своими попытками сблизиться, много книг и длинных прогулок; после месяцев, проведенных с Алисой, а потом ее ухода тогда же, когда умерли его родители, в жизни Эриксена наступила бесконечная пустота, ему ни до кого не было дела. До тех пор, пока не началась деятельность группы противников смертной казни. Ему нравилось считать себя участником движения сопротивления, его солдатом, активным борцом против устаревших общественных принципов. Он всегда оставался в тени, действовал неофициально, понимая, что тюремному охраннику негоже светиться в подобной компании. А его работа была ему нужна, чтобы рядом с теми, кто отсчитывает время, находился живой сочувствующий человек, это важно, возможно, не менее важно, чем митинги и петиции протеста и общение с адвокатами, которых надо было убеждать заниматься за гроши спасением осужденных на казнь.

Вернон подождал, пока часы над вытяжкой покажут восемь, потом поднял трубку телефона, висевшего на стене, набрал номер больницы Маркусвилла и попросил соединить с Алисой Финниган. Когда телефонист соединил его и она ответила, он положил трубку.

Ему просто захотелось еще раз услышать ее голос.

Утренний морозец щипал его щеки, из-за небольшого ветра на улице оказалось холоднее, чем он предполагал. Но ему было недалеко идти, всего пару минут, он зяб, но терпел.

Не так много ему было и нужно. Бумажная сумка, белая с зеленой эмблемой тюрьмы, он все приготовил еще накануне. Теперь он держал ее свернутой в трубочку в руке, она почти ничего не весила.

Большой дом Финнигана стоял на Мерн-Риф-драйв. С предыдущего его посещения прошло два месяца. Вернон тогда рассказал о Джоне, о том, что тот жив и находится в одной из стран Северной Европы. При воспоминании о реакции Эдварда Финнигана его снова замутило. Тогда Вернон подумал: до чего же уродливы бывают люди! Вернон видел это много раз: стоило назначить точную дату казни, и родственники жертвы ликовали: ненависть и жажда мести наполняли их жизнью. Вспомнил он и печаль Алисы, ей было стыдно. Брезгливость, которую она испытывала к своему мужу, была такой сильной, что Вернон ушел от них, потрясенный безграничным одиночеством этой замужней женщины.

Лишь после третьего звонка он услышал, что в доме кто-то зашевелился.

Тяжелые медленные шаги вниз по лестнице, открылась внутренняя дверь, еще шаги, а потом отрешенное лицо Эдварда Финнигана.

— Эриксен?

Кожа Эдварда была бледной, глубокие морщины вокруг глаз, крупное тело запахнуто в махровый халат.

— Наверное, мне надо было сначала позвонить.

Финниган держал дверь полуоткрытой, босые ноги начали мерзнуть.

— Чего тебе надо?

— Могу я войти?

— Не очень-то подходящее время. Я сегодня отдыхаю.

— Я знаю.

— Ты знаешь?

— Слышал. Так ты меня впустишь?

Финниган приготовил кофе в громко фыркающей кофеварке. Он был непривычен к такому занятию, это было видно, обычно этим занималась Алиса.

— Черный?

— Немножко молока.

Они пили из белых фарфоровых чашек с дорогой маркировкой на донышках и старались не смотреть друг на друга. Вернон знал Финнигана всю жизнь, и в то же время совершенно не знал его.

— Ты чего-то хотел.

— Хотел поговорить об Элизабет.

— Элизабет?

— Да.

— Не сегодня.

— Сегодня.

Финниган тяжело опустил чашку, на белой скатерти расплылось коричневое пятно.