Косвенным подтверждением того, что это была попытка ГБ сорвать Люсину поездку, является то, что через неделю, когда Люся все же решилась ехать, вновь имели место уже, несомненно, гебистские попытки запугивания. Вторично отъезд был назначен на 16 августа. А 15-го утром по почте пришло якобы из Норвегии письмо, в которое были вложены устрашающие фотографии (похоже – вырезанные из реклам фильмов-ужасов). Фотографии все были очень специфические – имели прямое или косвенное отношение к глазам: выкалывание глаз кинжалом, череп с ножом, просунутым через глазницы, глаз, на фоне зрачка которого – череп. На конверте письма был обратный адрес. С помощью знакомых корреспондентов в Норвегии нам удалось проверить, кто послал письмо. Это оказался человек из Литвы, у которого там осталась жена. Он обращался с просьбой о воссоединении к Брежневу и послал копию своего обращения мне. Очевидно, ГБ вынуло его письмо и положило в конверт свои ужасы.

С подобной подменой (наглядно демонстрирующей нарушение КГБ тайны переписки) мы потом встречались много раз. В конверты от рождественских поздравлений были вложены фотографии автомобильных катастроф, операций на мозге, обезьян с вживленными в мозг электродами – таких писем за один-два дня пришло много десятков…

Одной из особенностей дела Моти является юридическая недоказуемость преступления, если оно имело место (в чем мы тоже не можем быть уверены). С такой ситуацией мы еще не раз будем встречаться – это одно из преимуществ “государственной организации” (конечно, до поры до времени, до “Нюрнбергского процесса”)…

В первых числах сентября профессор Фреззотти в Сиенской клинике в Италии оперировал Люсю. Разрушительное наступление глаукомы на этот глаз было остановлено, но, конечно, ничего из того, что было потеряно, не восстановилось. Через два дня после операции мне было передано ложное сообщение, якобы переданное из Сиены через Париж, что операция прошла неудачно. Несомненно, это были “шуточки” КГБ».

БА:

Помню, я тогда, узнав, что Мотя попал в больницу, приехал к Сахаровым. Дома были только Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич. Я пытался отстаивать тезис (вслух ничего не говорил – только на бумаге), что надо открыто заявить, что это дело рук КГБ – это, может быть, создаст некий иммунитет от повторения подобных опытов. Андрей Дмитриевич возражал, что нельзя такое заявлять, не имея к тому достаточно веских данных. Конечно, он был прав. Но ведь как было страшно! В разговоре поминалась и секретная лаборатория убийств, говорят, упраздненная Андроповым; но кто что знает.

К сожалению, тема неформальных убийств или покушений на убийства не утратила своей актуальности и в наши дни. Если же говорить о временах СССР и о тех чудесных случаях, когда КГБ получал полный нокаут (разрешение на поездку Елены Боннэр в Италию в 1975 г., победа Сахарова и Боннэр в 17-дневной смертной голодовке в ноябре-декабре 1981 г. за право выезда к мужу Лизы Алексеевой, невероятное разрешение Елене Боннэр прервать ссылку для лечения сердца в США – как результат длительных голодовок Сахарова 1984–1985 гг., не менее невероятное решение Михаила Горбачева вернуть Сахарова в Москву, декабрь 1986 г., освобождение советских узников совести в 1987 г.) – во всех этих случаях потерпевшие поражение «борцы с идеологическими диверсиями» до последнего момента вели свою «игру», старались оттянуть исполнение решения высшего уровня, показать напоследок свои страшные зубы. Сахаров пишет в «Воспоминаниях», что такая тактика КГБ является обычной и что, возможно, гибель Анатолия Марченко незадолго до возвращения Сахарова из ссылки – тоже результат подобной «игры» (см. главу 28).

Книга «О стране и мире»

Сахаров:

«Всю первую половину 1975 года я работал над брошюрой, названной мною “О стране и мире”… Она во многом примыкает к “Размышлениям о прогрессе…”, написанным семью годами ранее, развивает их идеи, в особенности о необходимости конвергенции, разоружения, демократизации, открытости общества, плюралистических реформ. Но в ней сильней представлены тема стратегического равновесия (высказаны критические замечания об ОСВ-1[75]при общей положительной оценке самого факта переговоров, подчеркнута возможная, в определенных условиях, дестабилизирующая роль противоракетной обороны, дестабилизирующая роль разделяющихся боеголовок) и тема прав человека и открытости общества, в частности обсуждается поправка Джексона – Вэника, обсуждаются позиция и способ действий леволиберальной интеллигенции Запада (в книге она названа просто “либеральной”, но “леволиберальной” – будет точней) – эта глава кажется мне одной из удачных в книге. В вопросе о реформах книга ближе всего примыкает к “Памятной записке”…

(Дополнение 1988 г. Очень интересно читать эти пункты через 13 лет, в 3-й год “перестройки”. Некоторые из них вошли в число официальных лозунгов перестройки. О включении большинства других мы можем только мечтать…)

В заключение я писал: “Я считаю необходимым специально подчеркнуть, что являюсь убежденным эволюционистом, реформистом и принципиальным противником насильственных революционных изменений социального строя, всегда приводящих к разрушению экономической и правовой системы, к массовым страданиям, беззакониям и ужасам”.

Книга “О стране и мире” привлекла к себе заметное внимание на Западе (отчасти потому, что во многих странах она вышла в свет уже после присуждения мне Нобелевской премии или непосредственно перед этим). Советская пресса ответила нападками…

В сентябре я сделал ряд новых заявлений по разным текущим делам: в защиту Леонида Плюща и Семена Глузмана в связи с предстоящим митингом в Париже, в защиту Владимира Осипова, в защиту священника Василия Романюка, находившегося тогда в Мордовских лагерях, – Люся познакомилась с его женой в Потьме…

2 октября Люся, вышедшая к тому времени из больницы, провела во Флоренции (в доме Маши – Марии Васильевны Михаеллес-Олсуфье-вой) важную пресс-конференцию с разъяснением моей позиции в связи с выходом книги “О стране и мире”».

Елена Боннэр (из книги «Кефир надо греть» [20]):

«И вот на 2-е октября была назначена пресс-конференция. Потому что выходила книга “О стране и мире” на итальянском. И Андрюша мне по телефону продиктовал “Обращение к читателям книги”, с него я начала пресс-конференцию. Она была очень большая, приехали буквально со всей Европы корреспонденты, и, как оказалось потом, она имела значение в окончательном решении о присуждении Нобелевской премии. Решение об Андрее было далеко не единогласным. Может быть потому, что советское посольство очень давило на Стортинг. И решающим был голос председателя, женщины[76]. Потому что два человека – их в Нобелевском комитете всего пять вместе с ней – два человека были против. А для нее имели значение газетные публикации об этой пресс-конференции, эмоционально даже… Говорила, что было в Советском Союзе в это время. О зэках, о конкретных судьбах, о жизни. Я стала такой известной персоной в Италии, что на улице мне школьники говорили – боно матина, синьора Сахарова. С добрым утром».