Поскольку эти анекдоты часто имеют местом действия Париж, Филипп выглядит в них прежде всего как парижанин. В них также восхваляется его «простота» (simplicitas), то есть прямота и честность — противоложность двуличия. В нем видели, таким образом, короля справедливого, государя, который, взирая на чужую смерть, помнит о собственной бренности. Шесть анекдотов (exempla) представляют его как шутника и любителя острого словца. Вот пример: Филипп пообещал богатый церковный приход в Перонне одному из самых смиренных клириков своей часовни, который просил его об этом. Однако король уточнил, что он должен предварительно собрать других своих клириков на совет. Попрошайка заметил, что это маленькое собрание сразу откажет ему в его просьбе. Так оно и случилось, ибо совет заявил, что клирик недостоин бенефиция в пятьсот ливров. Развеселившись, король ответил: «Он имел основание не желать, чтобы я собрал совет, и тем не менее он получит этот приход».

Одному жонглёру, который попросил у него милостыню во имя общей родни (Адама и Евы), Филипп дал всего один обол, то есть полденье. Видя изумление просителя, король объяснил, что его родня столь многочисленна, что он не может предложить больше: в противном случае, от его королевства ничего не останется.

Но последнее слово не всегда оставалось за королем. Однажды он пригласил за свой стол нуждающихся клириков. Один из них, богослов, отложил в сторону каплуна, чтобы унести его с собой. Филипп напомнил ему евангельское поучение: каждому дню довольно его заботы, и не следует думать о завтрашнем дне. Клирик возразил, что он желает отложить «заботу» в сторону, чтобы иметь возможность не думать о завтрашнем дне.

В некоторых случаях король Филипп льстит общественному мнению. Когда он изгоняет со своего двора жонглеров и скоморохов, он упрекает их за то, что они уходят с одеждами, предназначавшимися в подарок для бедных. В другом случае король велит закопать живьем в землю одного прево, виновного в следующем: он приказал вскрыть гроб и вложить в руку усопшего кошель с деньгами как свидетельство его желания продать виноградник, с которым не соглашалась расстаться вдова.

Другой анекдот более тонкий по смыслу: Филипп велел воздавать должное Церкви и в то же время указывал на богатство некоторых монастырей, которое так возмущало мирян. Молодой монах-бенедиктинец, одетый в кожаные сапожки по последней моде (то есть очень облегающие), пришел жаловаться на вымогательства одного сеньора. Король насмешливо заметил, что, должно быть, монах говорит правду, коль скоро вымогатель оставил ему так мало кожи. Несмотря на эту шутку, Филипп поспешил положить конец несправедливостям сеньора.

Некоторые анекдоты позволяют подозревать в них определенную пропаганду. Некоторые также показывают короля, который любил шутить с людьми скромного положения. Вот еще одно свидетельство: некий гонец попросил короля о подарке, который ничего не будет ему стоить. Заинтригованный, Филипп обещал исполнить просьбу. Человек пояснил, что хочет лишь прочитать «Отче Наш» ему на ухо. Верный своему обещанию, король согласился, и придворные, приняв посланника за доверенное лицо короля, впоследствии осыпали его подарками и оказывали ему покровительство. Эта необычная форма использования «публичности» показывает силу королевского престижа и угодливость людей из придворного окружения.

Однако другие анекдоты открывают менее благоприятное мнение относительно короля. Филипп Август однажды заявил, что в его эпоху уже нет таких рыцарей, как Роланд и Оливье. Один жонглер осмелился ответить ему, что теперь уже не найти и такого короля, как Карл Великий. Другие анекдоты тоже не придают Филиппу величия: его лекарь посоветовал ему разбавлять вино водой; король добился от него согласия на то, чтобы сначала выпить вино, а затем воду, но воспользовался этим разрешением, чтобы отказаться от воды под предлогом того, что вина больше нет. Это не более чем фамильярное представление, однако во втором анекдоте король изображается пьяным, а в другом рассказывается, как он проявил снисходительность к сильно напившемуся настоятелю монастыря.

Еще одна небольшая история имеет то достоинство, что в ней показана едкая язвительность королевского собеседника и в то же время практический взгляд Филиппа Августа на свою власть. Этьен де Гайярдон, один из главных секретарей королевской канцелярии, описывает беседу Филиппа с Пьером ле Шантром, известным интеллектуалом и теологом, который изложил свое представление об идеальном государе и об искусстве управления, ограничиваясь, впрочем, традиционными темами королевской власти, заботящейся прежде всего о соблюдении справедливости и равновесия между различными составляющими королевства. Король шутливо ответил[265]: пока его ментор не сотворил государя в соответствии со своими желаниями, ему следует довольствоваться своим королем — таким, каков он есть. Король, конечно, ловко отшутился, но какой иной ответ мог он дать? Он был королем новой формации, который стремился восстановить могущество королевской власти, ее суверенитет, и боролся против феодальной раздробленности. Он не мог в одиночку создать идеологию, которая соответствовала бы всем этим новшествам. Более полстолетия минует, прежде чем ученые законоведы из Орлеана найдут решение, осуществив тонкий синтез между писаным правом и обычаями. Это позволит юридически поместить королевскую власть поверх и вне рамок феодальной модели, которая выжила в подчиненном положении. На тот момент самые способные советники Филиппа Августа только и могли, что сравнивать его с сеньором, который руководит своим имением (доменом) и раздает держания своим вассалам и коммунам. Это служит лишь дополнительным подтверждением тому, что сначала идут факты, а затем для них изобретается адекватное юридическое оправдание. Институты утверждаются раньше, чем получают признание идейные спекуляции, их обосновывающие. Филипп Август предстает поэтому как король, который не похож на своих предшественников-Капетингов и не соответствует идеальному образу Карла Великого, искаженному и идеализированному за столетия феодализма. Следует принимать его таким, какой он есть, и не нужно оправдывать его поведение, столь отличное от поведения патриархального короля, снисходительного по отношению ко всем своим подданным.

В свой черед, король атакует собеседника лукавым вопросом: как так вышло, что среди нынешних епископов столь мало святых, тогда как прежде их было значительно больше? Пьер ле Шантр парирует удар, отвечая, что «ныне церковные выборы скорее происходят по внушению дьявола, нежели Святого Духа». Если еще были какие-то сомнения насчет продвижения Филиппом Августом своих кандидатов на церковные должности, этот ответ достаточно хорошо показывает, что оно имело место быть. Тем не менее видный теолог преувеличивает, огульно характеризуя все церковные выборы как дьявольские. При Филиппе Августе были и хорошие епископы, а кроме того, король был весьма далек от того, чтобы повсюду продвигать своих ставленников. Короче, Пьер ле Шантр часто впадает в крайности. Быть может, он сожалел, что столь мало профессоров становится епископами?

Наконец, эта беседа содержит для исследователя еще одну важную информацию. Она может быть довольно точно датирована, ибо случилась незадолго до смерти Пьера ле Шантра, скончавшегося в 1197 году. Выходит, что в то время смели спорить непосредственно с королем, и это утверждение в еще большей степени относится к последующим годам, когда общественное мнение выглядит сильно настроенным против него. Следует ли датировать анекдоты, благоприятные для короля, последними годами его правления, а недоброжелательные относить к предшествующему периоду? Можно лишь высказывать предположения по этому поводу. Ограничимся констатацией, что королевская пропаганда плохо согласуется с теми слухами, которые дают о Филиппе столь нелестный образ, и что другие служат средствами для благоприятной презентации.