За день до смерти он сказал детям: «Вся моя жизнь была только единоборством с царящей и торжествующей пошлостью за свободный и играющий человеческий талант. На это ушла вся жизнь».

На исходе 30 мая 1960 года он скончался.

Он все ожидал приезда сестры Лидии. Незадолго до смерти он говорил: «Приедет Лида - она все устроит». Поэт надеялся, что сестра сумеет примирить Ольгу Всеволодовну и Зинаиду Николаевну. Но Лидия поспела лишь к похоронам. Ей слишком поздно выдали визу и она побоялась лететь самолетом.

Пастернак чувствовал себя русским христианином. Он не мог быть христианином немецким, голландским или британским. Он не мог покинуть Россию.

По свидетельству Ольги Ивинской, в январе 1959 года Пастернак «решил порвать с «Большой дачей» навсегда. Оказалось - он договорился с Паустовским, что зиму мы проживем у него в Тарусе.

С самого начала мне не верилось, что Боря способен выдержать бурю ухода. И вообще - можно ли этого требовать от человека в шестьдесят девять лет? Но он сам это решил, и мне казалось - очень твердо.

Мели январские затяжные метели, и на душе было сумрачно и тревожно.

В день, назначенный для переезда в Тарусу, Б.Л. пришел рано утром, очень бледный, и сказал, что ему это не по плечу.

- Чего тебе еще нужно, - говорил он, будто инициатива перемены исходила от меня, - когда ты знаешь, что ты моя правая рука, что я весь с тобою? - Но нельзя, мол, обездолить людей, которые этого не заслужили и сейчас уже ничего не требуют, кроме видимости привычного уклада; нужно примириться, пусть будут два дома и две дачи».

Произошла ссора. По свидетельству Ивинской, «я упрекнула его в том, что он сохраняет свое спокойствие за счет моего, и объявила о своем немедленном отъезде в Москву.

Он беспомощно повторял, что я сейчас, конечно, могу его бросить, потому что он отверженный.

Я назвала его позером; он побледнел и, тихо повторяя, что я все скоро пойму, вышел. Я не удерживала его.

Приехала в Москву - и вечером в трубке виноватым голосом обычное начало:

- Олюша, я люблю тебя... - Я бросила трубку. Утром раздался звонок из ЦК:

- То, что сейчас выкинул Борис Леонидович, -возмущенным голосом говорил Поликарпов, - еще хуже истории с романом.

- Я ничего не знаю, - отвечала я, - я ночевала в Москве и еще днем рассталась с Борисом Леонидовичем.

- Вы поссорились? - спросил раздраженно Поликарпов. -Нашли время. Сейчас по всем волнам передается его стихотворение, которое он передал одному иностранцу. Все, что стихло, шумит вновь. Поезжайте, миритесь с ним, всеми силами удержите его от новых безумств...

Я начала одеваться, когда из переделкинской конторы позвонил Боря:

- Лелюша, не бросай трубку, - начал он, - я тебе все сейчас расскажу. Вчера, когда ты на меня справедливо разозлилась и уехала, я все в это не хотел поверить. Пошел на «Большую дачу» и написал стихотворение о Нобелевской премии.

Вот ОНО:

Я пропал, как зверь в загоне.

Где-то воля, люди, свет,

А за мною шум погони,

Мне наружу ходу нет.

Темный лес и берег пруда,

Ели сваленной бревно.

Путь отрезан отовсюду.

Будь что будет - все равно.

Что ж посмел я намаракать,

Пакостник я и злодей?

Я весь мир заставил плакать

Над красой земли моей.

Все тесней кольцо облавы.

И другому я виной —

Нет руки со мною правой —

Друга сердца нет со мной.

Я б хотел, с петлей у горла,

В час, когда так смерть близка,

Чтобы слезы мне утерла

Правая моя рука.

- Я написал это стихотворение, Лелюша, и пошел к тебе, -рассказывал мне Боря, - мне не верилось, что ты уехала. И тут мне встретился иностранный корреспондент. Шел за мною и спрашивал, не хочу ли я что-либо ему сказать? Я рассказал, что только что потерял любимого человека, и показал ему стихотворение, которое нес тебе...

Я поехала в Переделкино и, в свою очередь, рассказала Боре о звонке Поликарпова. В нашей измалковской халупе снова восстановился мир.

- Неужели ты думал, что я тебя и впрямь брошу, что бы ты ни натворил? Путаник ты мой.»

Пастернак в последние месяцы жизни рассорился со многими старыми друзьями. Ивинская утверждает: «Роман же для Б. Л. был творческой целью всей его жизни, в него вложил он раздумья свои о судьбах мира, о трагедии человеческой жизни, о любви, природе и назначении искусства. И потому настырное стремление некоторых из друзей принизить роль и вес романа не могло не окончиться взрывом.

30 сентября 1959 года, во время воскресного обеда на «Большой даче», Ливанов снова начал что-то говорить о «Докторе Живаго», Боря не выдержал и попросил его замолчать.

- Ты хотел играть Гамлета, с какими средствами ты хотел его играть?»

На следующий день Пастернак написал стихотворение:

Друзья, родные - милый хлам,

Вы времени пришлись по вкусу.

О, как я вас еще предам,

Когда-нибудь, лжецы и трусы.

Ведь в этом видно Божий перст

И нету вам другой дороги,

Как по приемным министерств

Упорно обивать пороги...

И написал Ливанову письмо: «14 сент. 1959.

Дорогой Борис, тогда, когда поговорили мы с тобой по поводу Погодина и Анны Никандровны, у нас не было разрыва, а теперь он есть и будет.

Около года я не мог нахвалиться на здоровье и забыл, что такое бессонница, а вчера после того, что ты побывал у нас, я места себе не находил от отвращения к жизни и самому себе, и двойная порция снотворной отравы не дала мне сна. И дело не в вине и твоих отступлениях от правил приличия, а в том, что я давно оторвался и ушел от серого постылого занудливого прошлого и думал, что забыл его, а ты с головы до ног его сплошное воплощенное напоминание.

Я давно просил тебя не произносить мне здравиц. Ты этого не умеешь. Я терпеть не могу твоих величаний. Я не люблю, когда ты меня производишь от тонкости, от совести, от моего отца, от Пушкина, от Левитана. Тому, что безусловно,