что имеющиеся в распоряжении Прокуратуры Союза материалы свидетельствуют о том, что он злоупотребил гуманным отношением, проявленным к нему со стороны Советского правительства, и, несмотря на публичные заверения в патриотизме и осуждение своих «ошибок и заблуждений», он (Пастернак), встав на путь обмана и двурушничества, тайно продолжал антинародную деятельность, сознательно и умышленно направленную во вред советскому обществу;

4) в ходе допроса предъявить Пастернаку номер газеты «Дейли мейл», в котором опубликовано его стихотворение с воспроизведением факсимиле;

5) показания Пастернака полностью отразить в протоколе допроса и дать ему подписать;

6) по окончании допроса объявить Пастернаку, что Прокуратурой Союза будет произведено надлежащее расследование его действий;

7) полагал бы к уголовной ответственности Пастернака не привлекать и судебного процесса по его делу не проводить. Организация такого процесса представляется во всех отношениях нецелесообразной. Советская общественность, осудив действия Пастернака как изменнические, требовала лишить его гражданства и удалить из пределов СССР. Ни того ни другого по действующему законодательству суд сделать не может;

8) поскольку Пастернак совершил акт предательства по отношению к советскому народу и в результате политического и морального падения поставил себя вне советского общества, - было бы целесообразнее принять решение о лишении его советского гражданства и удалении из СССР. Такое решение может быть принято Президиумом Верховного Совета СССР в соответствии с п. «б» ст. 7 Закона о гражданстве СССР от 19 августа 1938 года».

14 марта он был вызван к генеральному прокурору РА. Руденко. Прямо на улице во время прогулки его забрала машина и отвезла в прокуратуру. Ему было предъявлено обвинение в государственной измене и поставлено условие полностью прекратить всякие встречи с иностранцами.

На дверях его дачи появилась записка:

«Я никого не принимаю. Отступлений от этого решения сделано быть не может. Прошу не обижаться и извинить».

Приезжающие брали записку на память в качестве автографа, ее приходилось писать снова.

14 марта 1959 года Р.А. Руденко направил в ЦК КПСС копию протокола допроса Пастернака, указав, что «на допросе Пастернак вел себя трусливо. Мне кажется, что он сделает необходимые выводы из предупреждения об уголовной ответственности».

Писатель оправдывался: «Действительно, в начале февраля этого года имел место случай неосторожной передачи нескольких стихотворений, в том числе стихотворения «Нобелевская премия», корреспонденту английской газеты «Дейли мейл», который посетил меня на даче. Передавая эти стихотворения Брауну, я сказал, что не предназначаю их для опубликования, а даю их в качестве просимого автографа. Передача мной стихотворения «Нобелевская премия» с таким содержанием, которое легко может быть истолковано как поклёп на действительно гуманное ко мне отношение со стороны Советской власти, - роковая неосторожность, которая справедливо может быть расценена как двурушничество». Когда ему предъявили газету, в которой Браун утверждал, что стихотворение ему было передано именно для опубликования, Пастернак утверждал: «Если мне не изменяет память, стихотворения ему я для опубликования не передавал. Ознакомившись с предъявленной мне газетой, я на деле убеждаюсь в том, что мои слова и писания используются с целью клеветнических выпадов и измышлений против советского общества. Этот новый случай особенно прискорбен для меня потому что он ставит под сомнение искренность моих решений служить своей Родине. Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону как советского гражданина».

В заключение генеральный прокурор пригрозил, что «Ваше сочинение «Доктор Живаго», содержащее клеветнические измышления, порочащие общественный и государственный строй СССР, использовано международной реакцией в проведении враждебной деятельности против СССР. Ваши действия образуют состав особо опасного государственного преступления и в силу закона (ст. 1 закона о государственных преступлениях) влекут уголовную ответственность». Кроме того, он пригрозил писателю уголовной ответственностью за разглашение тайны следствия.

Ивинская так передает обстоятельства беседы с Руденко в изложении Пастернака: «Накануне я уехала в Москву с тем, чтобы остаться там на завтра. Но в тот же день, не успела я приехать, он позвонил из Переделкина и попросил отложить все дела и к девяти утра вернуться в нашу комнатушку. Приезжаю, но его нет. Жду, волнуюсь - чего только не передумала - хоть бейся головой об стенку. Вызвал - и нет! Что-то страшное, наверное, случилось.

Только в пять вечера, совершенно больная, догадалась пойти в контору - позвонить в Москву: может, там что-то знают? И не ошиблась: у телефона сидел связной - Митя; сказал, что Классюша два раза звонил, сообщил, что он неожиданно находится в Москве, и передавал, если я догадаюсь позвонить, чтобы сидела в Переделкине и его дожидалась. Мое отчаянье сменилось негодованием. Возвращаясь из конторы, я с удивлением узрела правительственную машину, из которой у нашего мостика высадился и пошел ко мне навстречу Боря. Я было набросилась на него, но он рассеянно выслушал мои упреки и объяснил, как внезапно, прямо у нас на крылечке, на него налетели и увезли.

- Не сердись, Олюша, - твердил он, целуя меня посредине дороги, - зато что я тебе расскажу! Знаешь, я говорил с человеком без шеи...

Это был прокурор, если не ошибаюсь - Руденко. Он пытался взять у Б. Л. письменное обязательство не встречаться с иностранцами.

- Если вам надо - поставьте конвой и не пускайте ко мне иностранцев, - отвечал ему Б. Л., - а подписать я могу только, что знаком с вашей бумагой, но обязательств -никаких. И вообще странно от меня требовать, чтобы я лизал руку, которая меня бьет, и даже не раскланивался с теми, кто меня приветствует.

- Так вы же двурушник, Борис Леонидович, - раздраженно сказал прокурор.

И Боря с удовольствием подхватил и поддакнул:

- Да, да, правильное вы нашли слово, действительно я двурушник.

Вернувшись на «Большую дачу», БЛ. на входных дверях вывесил объявление, написанное на английском, французском, немецком языках: «Пастернак не принимает, ему запрещено принимать иностранцев».

Ольга Всеволодовна вспоминала, что дней через десять «двое неизвестных увезли меня на черном «ЗИМе». В виде особой милости среди дня мне дали возможность позвонить домой и сказать, что я скоро вернусь. А привезли меня на Лубянку, где маленький, сухонький генерал угощал меня чаем и тоже хотел получить от меня подписку о необщении с иностранцами. Идя по Бориным стопам, я расписалась лишь за то, что ознакомлена с таким требованием, но никаких обязательств на себя не взяла. А генерал говорил еще, что на меня и Б. Л. они рукой махнули, но нужно спасать от нас детей, - они, мол, слушают не то, что нужно».

Пастернак признался: «Я думал, что ты не вернешься, и готовился