Однако искусственное освещение неторопливо, спокойно и в то же время настойчиво одолевает свет дня, разукрашивая все вокруг в веселые, праздничные тона. Свежая зелень травы на поле, покрытые симпатичным черным грунтом сектора площадок, новенькие белые линии, пересекающие их, сверкающие лаком биты игроков, ожидающих своей очереди нанести удар, табачный дым в потоках света (в безветренную погоду он напоминал мне неприкаянные души, мающиеся в поисках того, кто бы их прибрал) – все это представляется с необычайной четкостью. Пацаны, разносящие пиво, рассматривают на свет купюры, зажав их в пальцах; болельщики вскакивают с мест, чтобы проследить полет высокого мяча, и трибуны в зависимости от его траектории то взрываются криком, то разочарованно вздыхают. Птицы небольшими стаями пролетают над ареной к морю, возвращаясь в свои гнезда. Вот что можно увидеть на бейсбольном стадионе в полвосьмого вечера.

Я начал вспоминать разные бейсбольные матчи, которые мне доводилось видеть. Помню, совсем еще в детстве, в Японию на товарищеские игры приезжали «Сент-Луис Кардиналз», и мы с отцом ходили их смотреть. Перед началом игры «Кардиналы» выстроились по периметру площадки. Вынесли корзины с теннисными мячами, подписанными игроками, и те стали быстро, как на соревнованиях, метать их на трибуны. Зрители устроили за ними настоящую охоту, отчаянно стараясь поймать, а я, не вставая с места, сам не заметил, как один из мячей оказался у меня на коленях. Это произошло как по волшебству – непонятно и совершенно неожиданно.

Я опять поднес часы к глазам. 7:36. Восемь минут прошло, как я последний раз сверялся с циферблатом. Всего только восемь минут. Сняв часы, приложил их к уху. Полный порядок! Идут как положено. Я пожал плечами в темноте. Со временем творится что-то странное. Я решил пока забыть о часах. Конечно, ничего другого, как смотреть на них, мне не остается, но делать это каждую минуту – просто какая-то патология. Однако сдерживаться оказалось чрезвычайно трудно. Примерно так же я мучился, когда бросал курить. Как только я решил перестать вспоминать о времени, ни о чем другом думать стало невозможно. Эта мысль засела во мне как заноза, будто клин в меня забили. Чем больше я старался не думать о времени, тем меньше это получалось. Глаза против воли отыскивали часы на левой руке. Всякий раз я отворачивал лицо и зажмуривал глаза, чтобы их не видеть, и в конце концов снял и запихал в рюкзак. Но и тогда меня бессознательно тянуло к часам, продолжавшим тикать в недрах рюкзака.

Лишенное бега часовых стрелок время – неделимое и не поддающееся измерению – продолжало во мраке свой ход. Из непрерывно текущего прямого потока время превратилось в потерявшую форму жидкую субстанцию, которая расширялась и сжималась по собственному усмотрению. Я был заключен внутри времени – засыпал и просыпался в нем, опять проваливался в сон и снова просыпался, понемногу привыкая к тому, что, не глядя на часы, тоже можно жить; внушал телу, что мы больше не нуждаемся во времени. Однако скоро меня охватило сильное беспокойство. От нервной привычки смотреть на часы каждые пять минут избавиться и в самом деле удалось, но с ней вместе бесследно исчезла ось временных координат, и мне показалось, будто меня ночью сбросили в море с палубы идущего на полном ходу корабля. Криков моих никто не слышал, и корабль уходил все дальше и дальше, пока наконец не пропал из виду.

Махнув на все рукой, я достал часы из рюкзака и вновь нацепил на левое запястье. Теперь на стрелках было 6:15. Утра, надо думать. Последний раз я сверялся с часами после семи. В полвосьмого вечера. После этого прошло одиннадцать часов. Не двадцать три же, в конце концов. Хотя наверняка ничего нельзя сказать. Да и какая, собственно, разница, сколько часов – одиннадцать или двадцать три? Так или иначе, а голод доставал все сильнее. Это ощущение совсем не походило на то, что, как мне смутно представлялось, должен испытывать человек, в желудке которого давно ничего не было. Я думал, голод – это ощущение пустоты, но оказалось, что это очень близко к чисто физической боли – настоящей острой физической боли, режущей и душащей. Она была неровной и прерывистой, поднималась во мне как прилив до высшей точки, и я чуть не терял сознание, – а потом медленно отступала.

Чтобы отвлечься от острых приступов голода, я попытался сосредоточиться на чем-нибудь другом, но ни о чем больше всерьез думать уже не мог. В голове время от времени всплывали обрывки мыслей и тут же без следа пропадали. Стоило ухватиться за них, как они расползались, точно мягкие скользкие слизняки.

Поднявшись на ноги, я потянулся и глубоко вдохнул. Болело все тело. От долгого сидения в неудобной позе ныл каждый мускул, каждый сустав. Еще раз медленно потянулся кверху, сделал несколько наклонов, но уже на десятом закружилась голова. Я присел на дно колодца, закрыл глаза. В ушах звенело, по лицу струился пот. Мне захотелось ухватиться за что-нибудь, но под руками ничего не было. К горлу подкатывала тошнота, однако в желудке было пусто, и меня так и не вырвало. Я стал делать глубокие вдохи, чтобы провентилировать организм, заставить быстрее циркулировать кровь и сохранить ясным заплывавшее туманом сознание. Ничего не получалось – я уже здорово ослаб. Подумав об этом, я попробовал было произнести вслух: «Похоже, я здорово ослаб», однако губы и язык отказались подчиняться. Эх, если бы хоть звезды видеть! Но звезд не было. Мэй Касахара наглухо закупорила крышку.

Я надеялся, что до полудня она придет еще раз, но она так и не появилась. Привалившись к стене, я ждал. Отвратительное состояние, навалившееся на меня утром, не проходило; я ни на минуту не мог ни на чем сосредоточиться. Голод не отпускал, накатываясь волнами, и окружавшая темнота то сгущалась, то чуть рассеивалась вместе с ними. И с каждой волной закрепить на чем-то внимание становилось все труднее. Я напоминал себе безлюдный дом, из которого воры выносят мебель.

Миновал полдень, а Мэй все не было. Я закрыл глаза и попытался уснуть, надеясь увидеть во сне Криту Кано, но в охватившей меня полудреме ничего присниться не могло. Как только я отказался от попыток собраться с мыслями, в голову полезли обрывки разных воспоминаний. Они приходили тихо – так вода медленно заполняет пещеру. Отчетливо вспомнились места, где приходилось бывать, люди, с которыми встречался, царапины, ссадины, ушибы, что у меня были, разговоры, вещи – купленные и потерянные. На удивление ясно, во всех деталях вспомнилось все: дома и комнаты, где я жил, окна, шкафы, мебель, лампы, которые там были, учителя и преподаватели, у которых я учился, – от начальной школы до университета. Воспоминания по большей части были разрозненные, мелкие и незначительные, без всякой хронологии, и время от времени прерывались резкими спазмами голода, но все они отличались необыкновенной четкостью, и меня трясло от них, как от мощного вихря, налетевшего неизвестно откуда.

Прослеживая события в памяти, я вспомнил один случай, что произошел у меня на работе года три-четыре назад. Совершенно глупый и бессмысленный, но чем больше я прокручивал его в голове, чтобы убить время, тем неприятнее становился осадок от этих воспоминаний. Кончилось тем, что меня вдруг охватила злость – такая, что заглушила и усталость, и голод, и страх, вообще все. Я дрожал всем телом, часто дышал. Сердце громко колотилось в груди, в крови бурлил адреналин. А вышло так, что мы поспорили из-за какого-то пустяка. В фирме, где я работал, один парень сказал мне что-то обидное, я тоже в долгу не остался, но потом мы поняли, что поругались из-за ерунды, и помирились. Короче, инцидент был исчерпан. Бывает такое: замотался человек, устал и сказал что-то не так. Этот случай начисто стерся из памяти, и вот в кромешной темноте колодца, в полном отрыве от реальности, он всплыл в памяти с поразительной четкостью, распаляя сознание. Я кожей ощущал этот жар, слышал, как шипит в нем моя плоть. «С какой стати надо было это от него выслушивать? И нечего было мямлить в ответ…» – думал я, кусая губы, а в голову лезли слова, какие нужно было сказать тогда обидчику. Я шлифовал, оттачивал их, и чем острее они становились, тем сильнее я злился.