– Эй! Крита Кано! – крикнул я.

Опять никто не отозвался. На часах 1:07. Ночи, конечно, – в вышине мерцали звезды. Забросив рюкзак на плечи, я сделал один глубокий вдох и стал взбираться по раскачивающейся лестнице. Подъем давался с трудом – от любого движения все мышцы, кости и суставы скрипели, кричали от боли. Однако с каждой осторожно пройденной перекладиной воздух становился все теплее, смешиваясь с терпким запахом травы. Стало слышно, как стрекочут насекомые. Ухватившись руками за край колодца, я собрал последние силы, перевалился через бортик и плюхнулся на мягкую землю. На воле! Несколько минут я лежал на спине, ни о чем не думая. Глядел в небо, глубоко набирая в легкие воздух – густой теплый воздух летней ночи, напоенный свежими ароматами жизни. Я вдыхал запахи земли, запахи травы. Одних запахов было достаточно, чтобы ощутить ладонями мягкую землю и шелковистую траву. Хотелось хватать их руками и жадно поедать все, без остатка.

На небе уже не осталось ни одной звездочки – их было видно только из колодца. Висела лишь почти полная, массивная луна. Не знаю, сколько я пролежал так, прислушиваясь к ударам сердца. Казалось, слушай только, как оно бьется, и все – так можно жить вечно. Но в конце концов я все-таки поднялся на ноги и огляделся. Никого. Только ночной сад вокруг и статуя птицы, как всегда уставившейся в небеса. Света в доме Мэй Касахары не было – только в саду горела одинокая ртутная лампа, отбрасывая невыразительный бледный свет на безлюдную дорожку. Интересно, куда же подевалась Крита?

Как бы там ни было, надо идти домой. Прийти, попить, закусить чего-нибудь, а потом забраться под душ и как следует смыть с себя все. От меня, должно быть, несет за километр, так что для начала нужно избавиться от этого духа. Второе – наполнить пустой желудок. Все остальное – потом.

Я зашагал к дому обычным маршрутом, но дорожка в этот раз выглядела почему-то другой, не такой, как всегда. Под живым струящимся светом луны следы запустения и разложения выступили с небывалой прежде ясностью. В нос ударила вонь, будто от разложившегося трупа, отчетливо пахнуло нечистотами. Было уже очень поздно, но во многих домах еще не спали, разговаривали, что-то ели, смотрели телевизор. Из одного окна – там что-то жарили в масле – донеслись такие ароматы, что у меня заломило в голове и закололо в желудке. Из гудящего кондиционера меня обдало струей нагретого воздуха. Послышался шум воды из душа, за стеклянным окошком ванной смутно маячила чья-то тень.

С трудом перебравшись через стенку перед домом, я очутился в саду. Отсюда наше жилище выглядело совершенно темным; казалось, будто дом затаил дыхание. В нем не чувствовалось никакой теплоты, никакой близости. Дом, где день за днем проходила моя жизнь, был теперь всего-навсего пустой, безлюдной постройкой. Но кроме нее, мне больше некуда идти.

Поднявшись на веранду, я тихонько отворил стеклянную дверь. Ее долго не открывали, и потому воздух внутри был спертый и затхлый. Пахло перезрелыми фруктами и средством от тараканов. На столике в кухне лежала моя короткая записка. В сушилке в том же порядке стояла вымытая посуда. Я взял стакан и напился, раз за разом наполняя его водой из-под крана. В холодильнике ничего особенно не было – так, случайный набор продуктов и разных остатков: яйца, ветчина, картофельный салат, баклажаны, латук, помидоры, тофу, сливочный сыр. Вылил в кастрюлю банку овощного супа, подогрел его, залил молоком кукурузные хлопья и съел. По идее я должен страшно хотеть есть, но вид еды в холодильнике почти не вызвал аппетита. Наоборот, я почувствовал легкую тошноту и все-таки сжевал еще несколько крекеров, чтобы успокоить боль в пустом желудке.

В ванной я разделся, бросил одежду в стиральную машину. Распечатал новый кусок мыла и сантиметр за сантиметром оттер себя под горячим душем, вымыл голову. В ванной еще висела нейлоновая шапочка Кумико, лежали ее шампунь, ополаскиватель и щетка для волос, зубная щетка, нитка для чистки зубов. Все в доме выглядело так же, как до ее ухода. Изменилось только одно – не было самой Кумико.

Встав перед зеркалом, я принялся рассматривать свое заросшее черной щетиной лицо. Посомневавшись немного, решил подождать с бритьем, боясь порезаться. Отложим до завтрашнего дня. Встречаться ни с кем не надо. Почистив зубы и хорошенько прополоскав рот, я вышел из ванной. Открыл банку пива, достал из холодильника помидоры и латук, приготовил самый примитивный салат. От него аппетит стал постепенно пробуждаться, и я опять полез в холодильник – намазал картофельный салат на кусок хлеба, накрыл другим куском и тоже съел. За это время я только раз посмотрел на часы. Сколько же я просидел в колодце? На одну только мысль о времени голова отозвалась тупой болью. Нет, больше об этом думать не буду. О чем угодно, только не о времени.

Я пошел в туалет и долго-долго мочился, закрыв глаза. Никогда бы не подумал, что это может быть так долго; я правда чуть не отключился. Потом вытянулся на диване в гостиной и уставился в потолок. Странное состояние: тело болит от усталости, а голова ясная и сна – ни в одном глазу.

* * *

Тут мне пришло в голову проверить почтовый ящик. Вдруг что-нибудь прислали, пока я сидел в колодце. Поднявшись с дивана, я прошел в прихожую и действительно обнаружил в ящике письмо. Имени отправителя на конверте не было, но по тому, как написан адрес, я сразу понял: от Кумико. Ее особенный мелкий почерк. Иероглифы – один к одному: выписаны четко, как в прописях. Сколько времени нужно, чтобы так писать, но по-другому Кумико не умела. Первым делом я посмотрел на нечеткий, еле видный штемпель. Разобрать что-нибудь трудно, но один иероглиф – «така» – кое-как удалось разглядеть. Похоже на «Такамацу». Такамацу, что в префектуре Кагава? Вроде у Кумико знакомых там не было. Мы с ней в Такамацу не ездили, да и она ни разу не говорила, что бывала там. О Такамацу мы вообще никогда не говорили. Так что Такамацу, может, и ни при чем.

Как бы там ни было, я отправился с письмом на кухню, сел за стол и осторожно вскрыл конверт ножницами, стараясь не задеть листки почтовой бумаги внутри. У меня задрожали пальцы, и чтобы успокоиться, я залпом допил оставшееся пиво.

«Ты, наверное, удивился и испугался, когда я вдруг исчезла, не сказав тебе ни слова», – писала Кумико своими любимыми «монблановскими» чернилами. Бумага была самая обыкновенная – тонкие белые листы, что продаются повсюду.

«Я собиралась написать тебе раньше и как следует все объяснить, но пока ломала голову, как поточнее выразить свои чувства, как передать ситуацию, в которой я оказалась, время шло и шло. Я виновата, мне очень неудобно перед тобой.

Ты уже, наверное, догадываешься, что у меня другой мужчина. Я с ним спала почти три месяца. Мы познакомились по работе; ты его совсем не знаешь, да это и не так важно. Мы все равно с ним больше не увидимся. Между нами все кончено – для меня, по крайней мере. Может, тебя это как-то утешит.

Любила ли я его? Не знаю. Такой вопрос для этого случая не подходит. Вот спросили бы, любила ли я тебя, я сразу бы ответила: да, любила. Я в самом деле была очень счастлива, что вышла за тебя. И сейчас так думаю. Ты спросишь: зачем тогда я с ним связалась да еще из дома сбежала? Я сама много раз задавала себе этот вопрос. Зачем мне это надо было?