дуалистической, метафизической системе субъекта-объекта! Когда Качество вступает в картину как третья метафизическая сущность, предварительный выбор фактов перестает быть произвольным. Он основан не на субъективном, капризном «что тебе угодно», а на Качестве, которое — сама реальность. Так это затруднение исчезает.

Выглядело, будто Федр складывал собственную головоломку, но из-за недостатка времени оставил незаконченной целую сторону.

Пуанкаре же работал над своей головоломкой. Его мнение о том, что ученый избирает факты, гипотезы и аксиомы на основании гармонии, также оставило незаполненным грубый, зазубренный ее край. Оставить в научном мире впечатление, что источник всей научной реальности — просто субъективная, капризная гармония — значит решать проблемы эпистемологии, оставив незавершенным край на границе метафизики, который делает эпистемологию неприемлемой.

Но мы знаем из метафизики Федра, что та гармония, о которой говорил Пуанкаре, — не субъективна. Она — источник субъектов и объектов и существует в отношениях предшествования к ним. Она не капризна, она — сила, противоположная капризности; полагающий принцип всей научной и математической мысли, уничтожающий капризность, без которого никакая научная мысль не может развиваться. У меня на глаза навернулись слезы узнавания именно от открытия того, что эти незавершенные края идеально совпадают в такой гармонии, о которой говорили как Федр, так и Пуанкаре, образуя завершенную структуру мысли, способную объединить раздельные языки Науки и Искусства в один.

По обе стороны склоны задрались ввысь, образовав длинную узкую долину, извивающуюся до самой Мизулы. Этот встречный ветер утомляет, я уже устал с ним бороться. Крис постукивает меня по плечу и показывает на высокий холм с большой нарисованной буквой М. Я киваю. Утром мы уже встретили такое при выезде из Бозмена. На ум приходит отрывок воспоминания о том, что каждый год абитура каждой школы лазит туда и подновляет букву.

На станции, где мы заправляемся, с нами заговаривает человек на трейлере с двумя аппалузскими лошадьми. Большинство лошадников настроено против мотоциклов, кажется, но этот — нет, он задает кучу вопросов, на которые я отвечаю. Крис все еще просит меня подняться к букве М, но я и отсюда вижу, что дорога туда крута, сильно изрыта колеями и ухабиста. Я не хочу валять дурака — с нашей шоссейной машиной и тяжелым грузом. Мы немного разминаем затекшие ноги, прогуливаемся и как-то устало выезжаем из Мизулы в сторону прохода Лоло.

В памяти всплывает, что не так много лет назад эта дорога была полностью покрыта грязью, петляла, поворачивала у каждой скалы и в каждой горной складке. Теперь она заасфальтирована, а повороты широки. Весь поток движения, очевидно, направлялся на север, в Калиспелл или в Кёр-д'Ален, поскольку сейчас почти полностью иссяк. Мы едем на юго-запад, ветер в спину, и мы себя хорошо чувствуем. Дорога начинает заворачиваться к проходу.

Все признаки Востока полностью исчезли — по крайней мере, у меня в воображении. Дождь пригоняют сюда тихоокеанские ветры, а реки и ручьи возвращают его обратно в Тихий океан. Мы должны оказаться у океана через два-три дня.

На перевале мы видим ресторан и останавливаемся перед ним рядом со старым ревуном-харлеем. Сзади у него — самодельная корзина, а пробег — тридцать шесть тысяч. Настоящий бродяга.

Внутри набиваем животы пиццей и молоком, а закончив — сразу уходим. Осталось не очень много светового дня, а искать место для лагеря в потемках трудно и неприятно.

Уже выходя, видим у мотоциклов этого бродягу со своей женой и говорим привет. Он — из Миссури, а спокойный взгляд его жены говорит, что у них было хорошее путешествие.

Мужчина спрашивает:

— Вы тоже продирались через этот ветер до Мизулы?

Я киваю:

— Миль тридцать или сорок в час.

— Как минимум, — откливается он.

Мы немного разговариваем о ночлеге, и они переходят на то, что очень холодно. Никогда и подумать не могли у себя в Миссури, что летом будет так холодно — даже в горах. Им пришлось покупать одежду и одеяла.

— Сегодня ночью очень холодно быть не должно, — говорю я. — Мы поднялись всего где-то на пять тысяч футов.

Крис говорит:

— Мы остановимся на ночь где-нибудь рядом с дорогой.

— На какой-нибудь стоянке?

— Нет, просто съедем с дороги и все.

Они не выказывают ни малейшего желания присоединиться к нам, поэтому после паузы я нажимаю кнопку стартера, и мы уезжаем.

На дороге тени деревьев на склонах уже длинны. Через пять или десять миль мы видим поворот на лесосеку и углубляемся туда.

Дорога покрыта песком, поэтому я переключаюсь на первую передачу и выставляю ноги, чтобы не упасть. Мы видим боковые дороги, уходящие в стороны от главной лесосеки, но я остаюсь на главной просеке до тех пор, пока где-то через милю не натыкаемся на бульдозеры. Значит, они до сих пор здесь валят лес. Мы разворачиваемся и направляемся по одной из боковых просек. Примерно через полмили дорогу перегораживает упавший ствол. Это хорошо. Дорогу бросили.

Я говорю Крису:

— Приехали, — и он слезает. Мы — на склоне, который позволяет озирать нетронутый лес на много миль вокруг.

Крису очень хочется исследовать это место, но я так устал, что просто хочу отдохнуть.

— Иди сам, — говорю я ему.

— Нет, пошли вместе.

— Крис, я действительно устал. Посмотрим утром.

Я развязываю рюкзаки и расстилаю спальные мешки на земле. Крис уходит. Я вытягиваюсь — руки и ноги наливаются усталостью. Молчащий, прекрасный лес…

Через некоторое время Крис возвращается и говорит, что у него понос.

— Ох, — говорю я и поднимаюсь. — Тебе надо поменять белье?

— Да, — он выглядит сконфуженно.

— Возьми в мешке у переднего колеса. Переоденься и достань мыло из седельной сумки. Сходим на речку и постираем.

Его все это смущает, и он рад выполнять распоряжения.

Уклон дороги так покат, что приходится сильно топать ногами, спускаясь к речке. Крис показывает мне камешки, которые собрал, пока я спал. Здесь стоит густой сосновый дух леса. Становится прохладно, и солнце уже очень низко. Тишина, усталость и закат немного угнетают меня, но я держу это при себе.

После того, как Крис отстирал белье до полной чистоты и выжал его, мы пускаемся в обратный путь наверх. Карабкаясь, я со внезапной подавленностью начинаю ощущать, что шел по этой просеке всю свою жизнь.

— Пап!

— А?

Маленькая птичка вспархивает с дерева перед нами.

— Чем я должен быть, когда вырасту?

Птица исчезает за дальним хребтом. Я не знаю, что сказать.

— Честным, — наконец отвечаю я.

— В смысле — кем работать?

— Кем хочешь.

— Почему ты сердишься, когда я спрашиваю?

— Я не сержусь… Я просто думаю… Не знаю… Я очень