Тина долго приходила в себя. Никто толком не мог объяснить Тине, чем она больна и пройдет ли это. Недавно интернатский врач возил ее на консультацию, и выпровоженная из кабинета в коридор Тина слышала из-за неплотно прикрытой двери лишь отдельные слова: «синдром… родовая травма… внутричерепное давление… эпилепсоидного происхождения…» Потом врач-консультант, женщина с умными ласковыми глазами, разговаривала с Тиной, поглаживая ее вспотевшие ладошки. Тина долго пыталась сохранить в ладонях тепло бережных прикосновений добрых рук врача.

— И еще вот о чем хочу тебя спросить, да все забываю. Мать-то тебя Валечкой все называла, а ты вдруг Тиной оказалась. Это как же метаморфоза такая произошла? — встрепенулась вдруг Анна Семеновна.

А Тина сквозь навалившуюся плотной ватной массой слабость вяло проговорила, издалека, сквозь тихий, но нарастающий звон слыша свой голос:

— У нас в детдоме четыре Валентины оказались, и, чтобы не путать, меня Тиной решили называть…

Тина споткнулась, губы нечленораздельно произнесли вдруг ставшее незнакомым какое-то простое слово. Мир треснул пополам… Рухнул в зияющую пропасть угол комнаты, увитый причудливым плющом…

— Ах ты, Тина болотная, — слышит она сквозь размытость сознания глуховатый голос Анны Семеновны.

Тина приподнимается на локтях, оглядывает подсобку. Глазами ворочать больно, каждое движение отдается в голове.

— Чего, Тинуша, чего надыть? Может, доктора вызовем? — гулким эхом долетает встревоженный голос Прокопыча.

Тина резко качает головой, стонет, зажав ладонями голову. Спрашивает слабым голосом:

— А где лиса?

— Какая лиса, Тинуша? Какая такая лиса тебе примерещилась? — переспрашивает Прокопыч.

Легкая улыбка трогает бледные спекшиеся губы. Тина бормочет:

— Черно-бурая лиса… Со стеклянными глазами…

— Бо-оже ж мой, — всплескивает руками Анна, Семеновна, — да ты, никак, лисицу мою, из чемодана, что ль, вспомнила? Да на кой она тебе?

Тина широко открывает глаза, переспрашивает строго:

— То есть как «на кой»? — и сразу спохватывается, возвращая заплутавшуюся память на место. — Да нет, я просто вспомнила…

Тина закрывает глаза, чувствует на своем лбу прохладную заскорузлую ладонь Прокопыча. Громко вздыхает Анна Семеновна:

— Ну ладно, ничего уже не попишешь, коль врача не желаешь — отлеживайся. Пойду покупателей отпущу.

— Прокопыч, будь добр, придвинь корзинку с розами, — просит Тина.

Сторож с готовностью подвигает корзину, радостно приговаривая:

— Вот и отлегает помаленечку, ежели цветков захотелось понюхать.

Тина с жадностью вдыхает любимый розовый запах, а память снова мчит ее прочь из тесной подсобки.

Когда умерла Матвеевна, Тине было двенадцать лет. В интернат поближе ее так и не перевели. Тогда Анна Семеновна, жалея больные ноги бабки Матвеевны, не поленилась и договорилась о переводе девочки в другой интернат… Всегда покладистая, застенчивая Тина вспыхнула так, что даже шея и плечи забагровели сквозь легкий сарафанчик, стиснула кулаки и закричала отчаянным, тонким голосом на всю коммуналку: «Я не хочу! Я не могу! Я умру в другом интернате!» Слишком часто вспоминала Тина, как расформировывали их детский дом, когда ей было пять лет. Какое-то ведомство не нашло денег на ремонт детского дома, и было вынесено решение — расформировать по другим домам. Тина всегда, до самой смерти будет помнить тот страх, когда маленькими группами увозили детей. Воспитатели с покрасневшими глазами совали детям гостинцы на дорожку, ревели в голос малыши, не понимая, почему, за что их лишают этих ставших родными стен, за что отнимают единственных на всем белом свете близких людей — своих воспитателей, за что разлучают их семью. Позже Тина почему-то, очень часто вспоминая весь пережитый ужас, представляла себе того чиновника, отдавшего распоряжение — расформировать детей по другим домам. У того человека, наверное, было щекастое, лоснящееся лицо с маленькими поросячьими глазками, заплывшими жиром, пронзительный, высокий голос и много перхоти, рассыпанной по плечам темно-синего костюма в полоску. Ноги у него были короткие, семенящие при ходьбе, а короткопалые руки — как два надувных воздушных шара. Если бы тот человек мог почувствовать, как ненавидит и проклинает его Тина, да и все «расформированные» дети, он бы должен был захлебнуться в этой мучительной детской ненависти. До сих пор, когда Тина думала об этом, в глазах темнело и начинало ныть сердце. Тину «расформировали» тогда в московский же детский дом, на самой окраине города, других детей умчали поезда по разным уголкам страны. Тина первое время даже не могла есть, так тосковала по своему прежнему дому. А потом появились новые друзья, любимые воспитатели, нянечки. Постепенно она вошла в новый ритм заведенного тут порядка.

Бабка Матвеевна умерла в больнице. Хоронили ее вьюжным февральским днем, и окоченевшая Тина, чувствуя, как схватываются морозом ее мокрые щеки, отрешенно глядела, как стучат о крышку гроба мерзлые комья земли. Тина ничего не чувствовала в тот момент — ни жалости, ни страха, ни холода. Трезво и отчетливо буравила сознание единственная, пустынная, как это необъятное стылое кладбище, мысль. Как чудовищная волна, мысль эта то откатывалась, давая возможность сделать глубокий спасительный вдох, то накрывала удушливо с головой, обдавая смертельным ужасом. «Одна. И теперь не нужна никому на всем белом свете». Раньше, пока не появилась бабка Матвеевна, мысль эта не приходила Тине в голову. Она точно знала, что найдется, непременно отыщется родной ей человек, которому Тина будет нужна не из жалости, а потому что родная. Конечно же больше всех на свете любила Тина свою бабушку, свою полуглухую Матвеевну. Девочка чувствовала, что любое ворчание Матвеевны предпочтет жалостливым ласкам чужих людей. Матвеевна была добрая и, как казалось Тине, тоже очень одинокая. И они были рады, что нашли друг друга. Тина видела, как все трудней становилось добираться до интерната Матвеевне по субботам — ноги совсем не слушались и, казалось, каждый шаг приносил бабушке острую, мучительную боль. Но когда Тина закричала тогда, в темном коридоре коммуналки: «Не хочу! Умру в другом интернате!» — гневно полыхнули старые глаза Матвеевны, отчетливо прозвучал молодой силой ее голос: «Все останется как есть. Не тревожься, внученька. А вам, люди добрые, спасибочки за заботу… — Тут Матвеевна низко, с трудом перегнула грузное тело, поклонилась аж в пол. — Но только помирать мне еще рановато, выдюжим и сами разберемся, что к чему. И не надо бы дите из-за пустяков нервировать. Она уж сполна горюшка нахлебалась».

На следующий день Анна Семеновна отдала распоряжение составить в коммуналке очередь — кому в какую субботу забирать Тину из интерната. Точного графика составить не удалось, и Тине было весело и радостно в ожидании кого-нибудь из соседей. «Сегодня придет дядя Коля. Интересно, один или, как в прошлый раз, Шурку прихватит?» — загадывала Тина и, глядя в окно, поверх голов склонившихся над тетрадками