слишком утомителен. Но все же ехать весь день без привалов нелегко. Бадма держался впереди с начальником охраны и лишь изредка поворачивался, чтобы взглянуть на эмира. После бессонной ночи Сеид Алимхан выглядел даже бодрее, чем обычно. Его одутловатое мучнистое лицо оживилось чем-то вроде румянца, а черные глаза поблескивали, и в них читался неподдельный интерес. Вот что делает свежий воздух Пянджшира! Нет, эмир отличный всадник, природный кавалерист. И если бы не лень, распущенность, вряд ли он заслужил пренебрежительные отзывы, которые часто приходилось слышать Бадме еще задолго до того, как он приехал в Кала-и-Фатту.

Или постоянные ссылки на нездоровье и недомогание напускное? Ежедневно, ежечасно Бадме приходилось слышать от самого эмира: «Работать… не могу… думать не могу… От бумаги сон… зевота. Сухотка в позвонках, наверное, есть. Разум мой… сон». Эмир прерывал курыныш — аудиенции, прикладывал ладонь ко лбу и стонущим голосом ныл: «Головка болит». Это служило знаком Начальнику Дверей, и тогда тот спешил выпроводить посетителей, сколь бы важны они ни были: «Курыныш откладывается!» Особенно часто у эмира начинала «болеть головка», когда к нему являлся чиновник местного правительства или посланец из Пешавера. Бадме тогда приходилось слышать раздраженные замечания: «Да он раскис, ваш эмир. На что он способен?»

Но разве размазня, окончательно разленившийся человек погнал бы с гиканьем коня по песчаной отмели, открыл бы стрельбу прямо с седла по стаду джейранов, и притом меткую стрельбу.

— Осторожность! — вдруг вслух сказал Бадма, и трясшийся на смирном коне Начальник Дверей с недоумением глянул на него.

Уже совсем поздно эскорт эмира с шумом, возгласами, конским ржаньем въехал в горное таджикское селение, где-то на границе Пянджшира и Кух-и-Дамана. При буйно плещущемся огне костров и факелов Сеид Алимхан ловко соскочил с коня и быстро пошел к лестнице в михманхану. Он нисколько не походил на утомленного многочасовой скачкой по долинам и перевалам путешественника.

И еще бросалось в глаза одно обстоятельство. Про Сеида Алимхана и враги и друзья говорили: «Он и тени своей боится». Но в пути эмир не прятался за спины своих стражников и порой опрометчиво рвался вперед. Да и сейчас, когда тьма окутывала скалы и перевальные тропы, полные подозрительных теней, он въехал в селение без предосторожностей. А ведь за низкими каменными заборами могли прятаться недруги.

Из высоких ворот выбежали какие-то чалмоносцы. Оживленно размахивали руками и кричали:

— Индус уехал со своими по северной тропе.

Послышался сдавленный голос Алимхана:

— Проклятье!

Раздвигая толпящихся во дворе и на лестнице вооруженных людей в халатах и лисьих шапках, эмир решительно поднялся на балахану и вошел в помещение.

Бадма не знал, куда они приехали. Его больше интересовало удивительное превращение, происшедшее с «разжиревшим сусликом», каким характеризовали все Сеида Алимхана.

И когда из темноты вдруг выдвинулся и приветствовал их почтительным мусульманским приветствием Сахиб Джелял, тибетский доктор показал глазами на балахану и предостерег:

— С ним придется еще считаться.

— Ваше лечение сказывается, — усмехнулся Сахиб Джелял. — О, энергия еще понадобится их высочеству.

Утром Шоу поднял страшный шум. Наивную хитрость Алимхана с чирьем он раскусил сразу же. Едва ему сказали о болезни эмира и отмене охоты, он вскочил на коня и со своей охраной помчался в горы искать лагерь Ибрагимбека. Шоу решил во что бы то не стало опередить эмира.

ВСТРЕЧА НА OXOTЕ

Совести у него на грош. Но для чего ему этот грош, если можно его обменять на золото?

Фараби

Вражда меж двух людей — огонь, а зловредный сплетник уподобляется подносчику хвороста.

Ахикар

В поясном поклоне ловчий снял с руки Сеида Алимхана охотничьего ястреба и, пятясь, отступил по траве на два шага.

— Иди, Сагдулла!.. Ловчая птица… зверя… хватает хорошо… Дай порезвиться… посмотрим…

— О, ваше высочество, взлетит он, подобный славе вашей, господин.

Беркут захлопал сильными крыльями и заклокотал, вроде понял. Сагдулла сорвал красный с бубенчиками колпачок с головы птицы, вскочил в седло и гикнул. Из-под копыт брызнули комья зеленого дерна, и всадник кинулся карьером поперек прибрежной луговины.

— Занятия для эмиров! — заметил индус в малиновой чалме. — Исламскими хадисами охота с ловчими птицами дозволена, если не ошибаюсь…

— Ошибки нет… можно… поощряется…

Самодовольная усмешка вздернула губы Сеида Алимхана. Он проследил за быстро удаляющейся фигурой всадника и перевел взгляд на верблюжий горб холма, где в знойной мари маячили охотники его свиты. Густо-синяя небесная твердь прижималась к пустынной долине, к серо-желтым бокам Гиндукуша, в ущельях которого темными пятнами прятались плоскокрышие селения пянджширцев.

— Сокольничьи всегда были в чести у мусульманских властителей, — продолжал индус. — И неправда ли, что «кушбеги» — «господин птиц» — высший сановник у вас в Бухарском ханстве, Главный сокольничий — он же премьер.

— Птичник… премьер… — пробормотал эмир. Он явно был недоволен: напоминание о Бухаре не ото всех и не всегда приятно. — Птичий разговор… не нужно… Нужен важный разговор… сейчас… Зачем вы приехали?.. Причина вашего приезда? А? Какая?

Но индус казался увлеченным зрелищем охоты. Он показал рукой вдаль.

— Смотрите! Бесподобно. Лиса! Он заполевал лису. Отличный сокольничий, отличная птица! Отлично вы сделали, что приехали несмотря на ваш… ваше недомогание.

Застывшее лицо индуса оживилось иронической улыбкой.

— Наш… новый… доктор… Опытный… принял меры… — Эмир, испытывая все большую неприязнь к индусу, осмелившемуся намекать на нехитрую его уловку, резко заметил: — Напрасно вы приехали… не посоветовались… пришлось мне, больному, трястись в седле… Испугался за вас. Местность здесь пустынная… Стреляют… случайная пуля… Опасность!

Лицо индуса покривилось. А эмир все настаивал:

— Ловчие птицы… птичья охота… развлечение для любителей верблюжьего помета… арабских кочевых шейхов… или… для потомков обезьяньего вашего царя Ханумана… для индусов-раджей… Пусть увлекаются, а мы… так, иногда развлекаемся… Чего же хотят джентльмены, пославшие вас? Я вас слушаю.

Напоминание о темных делах индуса в Аравии в годы мировой войны прозвучало слишком обнаженно. Сеид Алимхан совсем уж не так расслаблен и равнодушен ко всему.

Вероятно, индуса в малиновой чалме вполне устраивало иметь дело со слабовольным, обессилевшим от излишеств, погрязшим в фанатизме, отупевшим беглым князьком. Таким и считался в англо-индийских кругах Сеид Алимхан. Перед выездом Шоу из Пешавера мистер Эбенезер Гипп описал его впавшим в состояние, близкое к маразму. И не без оснований. Мусульманские радения — зикры, изнурительные паломничества, многочасовые молебны, шествия суфийских дервишей, гаремные развлечения, базмы — оргии с бачами, курение гашиша — все говорило, что эмир впал в кликушество. Он жил, самоустранившись от политики и государственных дел. Даже всесильный британский посол не мог