расстилали белую кошму на траве на горные дикие цветы, на сухой конский навоз. Удобно возлежа, эмир предпочитал здесь обсуждать с командующим мусульманскими силами вопросы близящейся войны.

Не особенно разбираясь в международной обстановке, Ибрагимбек во всем винил эмира, и отношения между ними ухудшались. Вот и сегодня, отправляясь в горы, Алимхан не ждал радушной встречи. Его опасения оправдались.

Он предпочел оставить свою свиту на дне ущелья. Незачем длинноязычным знать, о чем сегодня поведет разговор с мужланом-локайцем. Приказав придворным ждать его, эмир поскакал по склону к кочевью. Привычная картина предстала перед его глазами. Сновали взад-вперед с деревянными мисками раскосые, толстозадые жены Ибрагимбека, озоровали пунцовощекие, но с заросшими коростой и гноящимися глазенками мальчишки и девчонки, ржали отъевшиеся на подножном корму жеребцы, гоняясь за кобылами.

На своем вороном арабе, величественно откинувшись в золоченом седле, Сеид Алимхан наехал на белую кошму, где сидел нахохлившийся, скучный, невеселый, с совсем черным лицом Ибрагимбек.

Выждав немного, Сеид Алимхан провозгласил фатиху:

— Нет могущества и силы ни у кого, кроме всевышнего!

Ибрагимбек ответил на фатиху как полагается. Но многое сегодня эмиру не нравилось.

Не нравилось, что локаец не нашел нужным подняться с кошмы и подержать стремя. Царственному гостю подобает царственный почет. Однако Ибрагимбек что-то слишком вообразил о себе и встал, лишь когда эмир слез с коня без чьей-либо помощи. А ведь совсем чужие пуштуны и хезарейцы всегда под ручки снимают эмира с коня, когда он к ним даже случайно заезжает в селение.

В последнее время Ибрагимбек ведет себя непочтительно. И, видимо, не только государственные секреты вынудили сегодня Сеида Алимхана оставить своих приближенных в низине, подальше от локайского аула, но и уязвленное самолюбие. Нельзя позволить посторонним глазеть на то, как конокрад, поднявшийся на ступень могущества, нахально осаживает своего халифа и повелителя.

Журчала белопенная струя кумыса из кожаного турсука в фаянсовую чашку, журчала тихая беседа. Ненависть где-то под ложечкой ввинчивалась во внутренности вместе с кусками вареной баранины. Ненависть росла. И если бы не пятнадцать тысяч локайцев-всадников, которыми распоряжался Ибрагимбек, если бы не сэр Доббс со своим британским посольством в Кабуле, если бы не Индийский департамент и вся Британская империя за спиной старого конокрада, разве стал бы Сеид Алимхан унижаться, ездить сюда?

Темное, глянцевитое от горного загара лицо Ибрагимбека с подчеркивающими черноту скул белками глаз оставалось неприветливым, мрачным, даже когда эмир говорил самые приятные вещи.

Эмир догадывался о настроениях Ибрагимбека. Но если бы он проник в самую глубь его мыслей, впал бы в ярость.

А локаец думал: «И все ты врешь. Врешь ты, царь без царства, эмир без эмирата, халиф без правоверных. Ложь течет со слюнями у тебя по усам и бороде. Морочишь ты мне голову, захлестнул петлями силков. Трава на пастбищах опять желтеет, а я все сижу. Зазвал сюда, залив рот медом обещаний. Посулил невесть чего. Говоришь, что Англия объявляет войну Москве и скоро придет время возвращаться в Каттаган и Ханабад и оттуда двинуть на урусов. А где твоя война, эмир? Кони жиреют, а войны нет. Сейчас ты, сын проститутки, наглотаешься через край кумыса и примешься хвастать, что Союз наций препоручил тебе в Туркестане все дела войны и мира, командующим назначил. Кто его знает, что за Союз наций и где он? Ты, эмир, горазд воевать с бабами в гареме. Удирал из Бухары тогда, подобрав полы халата. И десять дней из седла не вылезал, под себя оправлялся. Мы еще посмотрим, кто командующий».

От кумыса, баранины, горного воздуха благодушием наливалось тело и душа Сеида Алимхана. Откуда ему было знать, о чем думает локайский конокрад. А тот все мрачнел. Он не слушал царственного гостя. Да и что слушать? Сколько раз говорил эмир одно и то же.

Бешеный, самовластный самодур, не терпящий возражений, Ибрагимбек вынужден был почтительно слушать и выказывать признаки покорности и уважения. И кому? Трусу, беглецу, все еще разыгрывающему из себя властелина миллионов людей. Да все люди, его бывшие подданные, и вспоминают о нем, не иначе как о «зюлюме» — злодее. И в Таджикистане и в Узбекистане Ибрагимбек имеет множество ушей и глаз. Настроения простого народа ему известны.

Город Бухара Ибрагимбеку вообще ненавистен. В горле сидит костью. Еще в молодые годы лихости и разбойничьего разгула бесшабашный конокрад Ибрагим Чокобай узнал железные кулаки бухарских стражников и жгучую боль бухарских палок на своей спине. Били его за дело: за воровство, за зверство. Но обида на жгучие палки и плети с годами срослась со жгучей жаждой мести Бухаре, а Бухара и эмир ведь одно и то же. Ну, такие тонкости разве занимают ум великих мира? Конечно, Алимхан в свое время вынужден был дать Ибрагимбеку звание амирляшкара. Расписывался эмир на ярлыке морщась: все-таки в прошлом Ибрагим — вор. Но из кого выбирать? Все или трусы, или предатели, спасающие свою шкуру. Однако Сеид Алимхан выискивал лазейку: велел приложить к ярлыку не большую печать государства, а малую. Думал, что деревенщина все равно не заметит, внимания не обратит. Заметил и отлично разобрался. И к старым обидам прицепилась репьем новая. Мало того — в ярлыке имелась тонкость, ущемляющая спесь главнокомандующего. Зачем, например, понадобилось их величеству эмиру выделить особо одно место в тексте красными чернилами, именно, что Ибрагимбек «является слугой и рабом эмира». И еще один шип воткнул. Отказал ему в титуловании «джаноби шумо» — ваше превосходительство.

Вспомнить бы Сеиду Алимхану беды и горести двадцатого года. Туго пришлось ему в те дни. Метался он после стыдного бегства из Бухары по Гиссару и Бальджуану заполеванным волком с изодранной шкурой. Того и гляди мог попасть в руки краснозвездных. В растерянности хотел пробраться по долинам Каратегину и Алаю в Кашгарию. Опозорил свое достоинство халифа мусульман, унизился перед кашгарским консулом Эссертоном, принял его приглашение. Сидел бы сейчас в кашгарском каком-нибудь китайском ямыне, лизоблюдничал бы перед английскими хозяевами, если бы тогда не пришел бы ему, беглецу, на помощь Ибрагимбек в Душанбе. Дал охрану из храбрецов-локайцев, подарил свежих коней, провел через вилайеты, кишевшие обнаглевшими от «свободы» черными людьми, вероотступниками, швырявшими камнями в дома аллаха и поднявшими дубины на законных хозяев земель — помещиков, баев, арбобов. Разве смог бы тогда эмир без помощи Ибрагимбека пробраться за границу? Забыл добро эмир. И даже вызов из Ханабада сюда, в Кала-и-Фатту, разве можно понимать иначе, чем обиду и поношение. Какие только обещания не давал эмир в своих многих настоятельных письмах: и самому афганскому шаху