у всех остальных, хотя у станка она кажется совсем крошкой. Она отводит поднятую ногу в сторону, раскрывает руку, поворачивает голову. Замечает меня и тут же бежит ко мне, обнимает, вышибая воздух из груди, кричит:

— Я знала, что ты придешь!

Мадам Доминик бьет в пол тростью.

— Шарлотта!

— Сегодня, — не обращая на нее внимания, говорит мне малышка. Не отпускает мою руку, делая шаг в сторону. — Сегодня мой дебют. «Дань Заморы», первый акт.

И тут же мрачнеет:

— Я не знаю, где Мари. Найди Мари.

Мадам Доминик поднимает палец, привлекая мое внимание. Просит скрипача замедлить темп, девочкам велит начинать с левой ноги. Выходит со мной в коридор, прикрыв за собой дверь.

— Где твоя сестра?

— Я думала, она здесь.

— Мари пропустила занятие вчера и сегодня тоже не явилась.

— Может быть, придет вечером? Она ведь танцует сегодня?

— Передай ей, чтобы не утруждала себя, — она открывает дверь и бросает через плечо: — У Бланш хватило ума выучить партию.

Мари

— Ты так прямо держишься, — говорит старик.

Я немного расслабляюсь;

— Я балерина.

Но это неправда. Больше нет. Я пропустила занятие у мадам Доминик вчера и сегодня. Даже если сегодня я сумею пройти мимо бдительного взгляда консьержки, а потом и костюмерши. У меня нет ни шанса.

Я смогу держать арабеск, с которого начинается танец рабынь, на четыре медленных счета.

— Непохожа, — говорит он, постукивая по столу желтыми пальцами.

Но я не слышу его. Я радом с Шарлоттой. Я вижу, как она пудрит нос рисовой пудрой, втирает грим в щеки, наносит помаду на губы, трогает подкову на маленьком столике у комнаты консьержки. В кулисах она размазывает по рукам белила, натирает туфли канифолью. «Где же Мари?» — думает она. Выглядывает меня. Может быть, я с другой стороны? Да, в этом все дело. А Антуанетта где? Она на балконе, наклонилась к самым перилам. Только в это и может поверить Шарлотта.

Я вскакиваю со стула. Достаточно быстро, чтобы уклониться от руки старика.

Антуанетта

Мы с Мари сидели в зале для посетителей в Сен-Лазар, разделенные железной решеткой.

— На твоих руках кровь невинного, — сказала я, и эти слова просочились через решетку. Я хотела довести ее до отчаяния и сделала это. Я бросила эти слова ей в лицо.

Мари

Месье Дега стоит под одной из арок, наблюдая за проходящей мимо публикой. Людей очень много. И все же я привлекаю его блуждающий взгляд. Я вижу, что он замечает мою усталость, мой неверный шаг, порванный шелк. Я вижу, что он все понимает. Я спотыкаюсь, но беру себя в руки. Надеюсь, что, даже когда он потерял меня из виду, когда я уже подошла к заднему входу, затерялась в лабиринте коридоров, ведущих на балконы, надеюсь, что он так и стоял, поглаживая бороду, вспоминая тело и душу маленькой танцовщицы четырнадцати лет.

Антуанетта

Я сижу в первом ряду балкона четвертого яруса. Встаю. Сажусь обратно. Я не смогу сказать Шарлотте, что пропустила ее дебют. Я разглядываю оркестровую яму, надеясь увидеть дирижера, поднятый смычок, любой знак того, что занавес скоро поднимется.

Ко мне вдруг наклоняется женщина с бархатной ленточкой на жирной шее.

— Вы, кажется, обронили свои цветы. — Она протягивает мне брошку с двумя желтыми розами. — Наверное, застежка расстегнулась.

Я смотрю на красивую брошку, думая, что она может стоить пару су, но отвожу руку.

— Это не мое.

Осталась всего одна ложь.

Мари

Антуанетта сидит в первом ряду. На ней сиреневое шелковое платье, и она то теребит ткань юбки, то перебирает ногами. Нервная, как белка. Но даже в этом платье она не кажется такой же чистенькой, какой вышла из дома мадам Броссар. Она как будто долго бежала, как будто бежала все свои девятнадцать лет.

— Антуанетта, — тихонько зову я.

Если захочет, она может притвориться, что не слышит. Но она сразу поворачивается ко мне, и глаза ее вспыхивают, как будто кто-то подул на затянутые пеплом угли. Она протискивается мимо двух дам, сидящих между нами.

— Может быть, вы извинитесь? — говорит одна, с клочковатым меховым боа на плечах.

Антуанетта не огрызается: «Может быть, вы уберетесь с дороги?» Нет, она кладет руку на плечо даме и слегка его пожимает. А потом сжимает ладонями мне щеки и смотрит на меня как львица, защищающая своих котят.

Антуанетта

Когда Мари успела так постареть? Когда у нее провалились глаза и запали щеки? От нее пахнет абсентом и табаком. У меня дергаются губы, но я заставляю их сложиться в улыбку.

— Я пришла в себя, — говорю я. — Это Абади велел мне отметить крестиком тот день, когда они с Кноблохом убили вдову Юбер.

Сто, тысячу раз Мари слышала, как я вру. Тысячу раз я давала ей повод сомневаться в моих словах. Но этого больше не будет. После тысячи правдивых слов сомнение уйдет.

Я высоко держу подбородок, смотрю ей в глаза. Последняя ложь. Единственная, которая имеет смысл.

Мари

У нее такой спокойный взгляд. Она не отводит глаз, не кусает губы, не трогает себя за нос. У нее не дергаются руки. Но, наверное, это все равно ложь.

— Я знала, — говорю я, пытаясь добавить в голос немного презрения. — Я всегда знала.

Она нежно гладит меня по щеке. Прижимается лбом к моему лбу.

Ложь, произнесенная как подарок?

Ответный подарок?

Я не знаю.

Антуанетта

Оркестр играет несколько тактов, и роскошный бархатный занавес с кистями поднимается. За ним арки, башни и башенки, дорога ведет на площадь и взбирается на холм. Из кулис выходит на сцену самой грандиозной оперы в мире крыска с лицом ангела. Я наклоняюсь ближе, Мари хватает меня за руку. Публика взрывается аплодисментами. Эта крыска сияет, она королева сцены, она грациозна, как луна, она легче воздуха.

1895

Мари

Я кладу руку на лоб Матильде, и она открывает глаза.

— Мама, — говорит она и снова смыкает веки.

Я тихонько дую ей в лицо, и она наконец просыпается.

— Завтра у меня именины, ты же помнишь про туфли?

Эта восьмилетняя девочка не забыла обещанного месяц назад. Я сказала, что на ее именины заштопаю носки ее балетных туфель, чтобы они стали жестче и она могла бы вставать на