Он не уточнял. Но Романов понял сразу. Ответ был понятен, и он спросил сам:

– Тебе Игнат рассказал?

– Нет… просто, я догадался… – Максим слабенько выдохнул. Поежился, по-прежнему не глядя на Романова, снова спросил: – Меня ведь тоже должны были убить, да?

– Да, – не стал кривить душой Романов. – Игнат заступился за тебя… Максим, твои… твоя семья… это были очень плохие люди. Очень.

– Я знаю… – Мальчишка взялся рукой за доску забора, подергал. – Я не думал, что так будет. А я раньше их всех все равно любил. Мне и раньше не нравилось, что они делают, ну, до всего этого. А я все равно любил. Даже Светку. А потом я ее бояться стал. По-настоящему. Я когда заступался за… за разных людей, папа… он иногда делал, как я просил. А она всегда злилась так и мне потом по-тихому грозила, что я папе надоем и он ей разрешит со мной… как она с другими мальчишками делала… А еще заставляла смотреть, как в печи мертвых сжигают… просто силой притаскивала, чтобы я смотрел… мне так было страшно, что я по ночам в постель… писал. – И поспешил добавить: – Это с вами только прошло, само.

– И ты все равно заступался? – тихо спросил Романов.

Максим кивнул – как будто клюнул подбородком. Еле слышно сказал:

– А маму я все равно любил… – И добавил обыденно: – Она была просто глупая. Но она не злая была. И истории разные смешные мне рассказывала, про то, как маленькой была… и в ту ночь, когда вы пришли, тоже рассказывала, вечером…

– Максим… – позвал его Романов.

Мальчик обернулся. Лицо у него было в слезах, глаза казались большими и дрожащими какими-то.

– Ты нас никогда не простишь?

– Я не знаю, – признался мальчик. – У меня не получается про это правильно думать. Я вообще не хочу, чтобы кто-то кого-то убивал, мучил, издевался… Но я ж понимаю, что так не будет. Что хорошие люди будут убивать плохих, может, даже больше, чем убивали плохие… Может, лучше, если бы вы и меня убили… или я сам умер. Мне только Игната жалко.

– Хочешь тут остаться? – спросил Романов. – Я даже Игната с тобой отпущу. Тут хорошие люди. И тут безопасно. Почти совсем безопасно.

Максим долго молчал, отвернувшись. Глядел на играющих мальчишек, пока кто-то не свистнул – громко, резко – из-за дальних домов, и вся компания, расхватав инструмент, не потрусила туда, оставив биты и мячик в траве на обочине. Потом сказал медленно:

– А вы всегда будете делать… ну, так делать? Как делаете? Людей освобождать, стараться, чтобы были законы, чтобы была еда, дома… Или вы просто для себя сделаете такие места, где будет хорошо, а потом перестанете?

Мальчишка выразил свою мысль смутно, но Романов ее понял.

– Я буду это делать или пока не настанет справедливость на всей планете, или пока не умру, – сказал он честно. Максим вытер лицо рукавом камуфляжа и ответил:

– Тогда я с вами буду. Если я умру, то не просто так. А если не умру – то, может, у меня все наладится в голове.

– Договорились, – кивнул Романов.

А Максим неожиданно спросил:

– А как вы думаете… я могу попробовать стукнуть по мячу? Один раз, просто попробовать?

– Я подам, – вызвался Романов.

* * *

Юные порученцы Романова в школьном здании не сидели. Почти все коротали время на большом дворе – занимались оружием, конями, кто-то читал, человек десять осаждали школьную спортплощадку вперемешку с несколькими местными своими ровесниками, которые явно пытались вести себя покровительственно, по-хозяйски, но так же явно завидовали мальчишкам в форме (Романов подумал, что многие, наверное, будут проситься с ним, а то еще и сбежит кто…). Две группы гоняли взятый с собой кем-то футбольный мяч на маленькой площадке. Подбежавший навстречу Женька хотел было после салюта начать всех «поднимать и строить», но Романов прижал палец к губам и, сказав «За завтрак спасибо», – уселся на ступеньки крыльца черного хода, щурясь на солнце. Тут пригревало, и пригревало крепко, не было того промозглого, совершенно не летнего ветерка, который сопровождал весь этот поход. Женька устроился ступенькой ниже. Из окна второго этажа, распахнутого прямо над головами Романова и Женьки, слышался однотонный ритмичный звон гуслей (в дружине их было несколько, как и гитар – гитары принадлежали бывшим морским пехотинцам, а гусли предпочитали владивостокские ополченцы) и мужской голос – Романов угадал Сажина…

Они не ушли, не пропали бесследно,

Рассыпавшись пеплом пожарищ чумных,

И их имена, разнесенные ветром,

Не смолкли в трясине речений пустых.

Минули столетья кровавою мессой,

И мир под пятою железной поник,

Но в темной глуши затаенного леса

Встает позабытый обугленный лик,

И хмурит глаза, утомленный, сурово,

Он ищет, в ком жив еще Памяти зов,

Кто гордо отринул бездушное слово —

Ведь то, что на Сердце, важней всяких слов.

Он верит: однажды, сквозь пни и болота,

Придут к нему люди из дальних краев

И встанут в безмолвье, почуяв, как что-то

В душе их прорвалось сквозь толщу веков.

И руки они вознесут прямо к небу,

И вспомнят забытые все имена,

И сгинет злой морок, как будто и не был,

И люди очнутся от долгого сна.

Польются, как встарь, звуки песен заветных,

И им улыбнется обугленный лик…

Они не ушли, не пропали бесследно.

Лишь в наших сердцах затаились на миг[15].

– Женька, – неожиданно спросил Романов, – а ты веришь в Бога?

Женька поднял голову от своего блокнота. Чуть прищурился, помотал головой отрицательно. Потом ткнул наверх, в окно, – и выставил большой палец.

В тот же миг на сопке, синеватой грудой нависавшей над селом, заблестели сигналы гелиографа. А из окна раздался крик:

– Автоколонна в пятнадцати километрах на дороге! Идет сюда!

* * *

Дружинники приняли готовность к бою не из страха или недоверия – просто это уже стало привычкой, вошло в плоть и кровь. Школа моментально превратилась в крепость, контролировавшую все село. В бинокль поднявшийся на крышу школы Романов видел, что и караван остановился, машины перестроились в два ряда, заняв своими массивными тушами всю дорогу. От этой передвижной крепости отделились быстрые легкие фигурки – мотоциклисты. Трое. Пронеслись с сумасшедшей скоростью, презирая ухабы и ямы, к мосту, перекинутому там через Бешеную.

Романов увидел, как два мотоцикла остановились подальше по сторонам дороги, заложив лихие виражи, – встали как вкопанные. Третий подлетел к самому мосту, затормозил – из-под колес брызнуло. Его всадник, встав ногами наземь по обе стороны мотоцикла, поднял к шлему руки. Ага… тоже смотрит в бинокль.