Блатные настороженно озирались. И хотя они принадлежали к одной братии, у которой был один отец — воровской закон и одна мать — тюрьма, но опыт их пребывания на зоне Беспалого заставлял их относиться даже друг к другу с недоверием. Каждый из них понимал, что возникшая ссора — дело семейное, а если братья бранятся, то это, как правило, ненадолго.

— Что будем делать, бродяги? — дружески поинтересовался Бирюк, и взгляд его вновь остановился на Мякише.

Станислав сидел в окружении подпаханников, и первым среди них был Грош. Свое погоняло он получил за маленький рост, но этот недостаток сполна компенсировался его необыкновенной храбростью, какая бывает только у отчаянных подростков. Грош был тем человеком, на которого Бирюк мог во всем положиться.

Он был дитя тюрьмы — в прямом и переносном смысле этого слова: мать — известная в Поволжье воровка Шурка — родила его в тюремном лазарете в надежде на амнистию. Зона, как могла, взрастила его, где он с молоком матери впитал горький вкус неволи. Мать не пожелала отпустить его от себя, даже, когда он повзрослел и стал настоящим волчонком. Гроша побаивались: понимали, что тюрьма для него куда более родной дом, чем для каждого из них.

Другим сотоварищем Станислава был блатной по кличке Маэстро. Свое погоняло вор оправдывал полностью: в юности он окончил музыкальное училище по классу баяна, но, кроме этого, играл еще на гитаре, виолончели и даже на скрипке. Он был мастером переделывать патриотические песни на свой лад, и даже марш «Прощание славянки» из его уст звучал как эротический шлягер. Родился он в интеллигентной семье: отец был близок к кинематографическим кругам, и, возможно, это обстоятельство позволило Маэстро сняться в четырех детских фильмах. Но через три года после того, как фильмы с его участием вышли на экраны, он был судим за хулиганство, после чего жизнь его пошла совсем не по тому пути, как у пионеров, которых ему довелось сыграть в детстве. В колонии он раскрутился и вместо положенных двух лет отсидел восемь. Теперь это был авторитетный зек, хорошо знающий законы зоны.

Третьим подпаханником в команде Бирюка был блатной с развеселой кличкой Балда. Веснушчатый, рыжий, с огромным курносым носом, он напоминал простодушного Иванушку-дурачка, и каждый, кто покупался на его простоватый вид, в дальнейшем был разочарован. Балда славился тем, что мог оставить любого умника в дураках. В двух воровских зонах он был смотрящим, а в третьей сумел «сучий» порядок поменять на черный — воровской. Смену власти он принял из-за патологической ненависти ко всему красному. В зону Беспалого он был отправлен на перевоспитание, и подполковник уже не раз грозился засадить Балду в «сучий» барак. Но он был далеко не прост, из тех людей, с которыми даже пресс-хата не может справиться.

Бирюк не случайно обратился к ворам со старым, почти забытым словом — «бродяги». Во все времена высшей добродетелью вора считалась не полная мошна, а тощий сидор, в котором, кроме колоды карт, находится разве что иголка с катушкой ниток. Воры всегда были бродягами, для них не существовало ни личной жизни, ни собственных интересов, и только благополучие братвы, ради которой они жили, составляло для них наивысшую ценность. Любая пересылка, любой следственный изолятор, даже суровая крытка являлись для них домом, потому что собственного жилья они иметь не могли.

Бирюк вспомнил это старое слово, которое он употреблял очень редко.

Мякиш пренебрежительно сощурился:

— Ты нас на понт не бери! Мы не для этого здесь собрались. Я тебе откровенно, Бирюк, скажу, что я устал от двоевластия, на зоне должен быть только один хозяин! Мне не по нутру, когда братва, в обход меня, знается с тобой. Если так пойдет и дальше, то пройдет совсем немного времени, как со мной перестанут считаться даже мужики. Не по нутру мне все это!… Пускай братва нас рассудит, кто должен быть на зоне смотрящим.

— Ты забыл добавить, что я все-таки смотрящий Ленинграда, можно сказать, посланец большого сходняка. Так что от моего личного решения зависит, быть ли тебе смотрящим вообще, — усмехнулся Бирюк.

Мякиш невольно поежился; такое же чувство опасности он испытал недавно в бане, когда Бирюк напомнил ему о деньгах. Взгляд Бирюка стал жестким, и у Мякиша все внутри похолодело.

— Пойми меня, Бирюк, — понизил голос Мякиш. — Я уважаю твой статус смотрящего Ленинграда. Но нельзя же подменять понятия. Ленинградский обком не вмешивается в дела Свердловска — отчего же ты собираешься влезать во все наши дела? И потом, я хочу тебе заметить, что ты не только пытаешься оттеснить меня, но и расшатываешь мой авторитет. А ведь тебе известно, что вор обязан постоять за себя, невзирая ни на что. Как же я буду общаться с братвой, если у меня после твоих действий уйдет авторитет?

— Я смотрю, тебе очень нравится жить в «сучьей» зоне и быть при ней смотрящим! — угрюмо подал голос Грош. — «Суки» всегда обирали блатных и «мужиков», может, тебе от этого перепадает? Что скажешь, Мякиш?

Это было серьезное обвинение, которое, конечно, не осталось незамеченным. После таких слов воров ждало толковище, а затем, возможно, и бойня.

— Ты что лепишь?! — злобно крикнул Мякиш. — Фильтруй базар! Или ты добиваешься того, чтобы мы начали резать друг друга прямо здесь, на сходе?

— Спокойно, бродяги, — вмешался Бирюк, строго посмотрев на своего дерзкого подпаханника. — Мы не дадим «сукам» повод для радости. Пусть они думают, что у нас все в порядке. А если у нас и есть какие-то проблемы, то мы в состоянии разобраться с ними без лишней ругани.

Грош частенько и прежде бывал несдержанным, и это очень дорого обходилось ему: после последнего разговора он месяц отлеживался в больнице, залечивая отбитые почки. А как-то раз его пырнули в спину ножом, и лагерный хирург с трудом вытащил его с того света.

— Мы воры, а не пацаны, так давайте разговаривать достойно, соответственно нашему статусу, — не повышая голоса, стал разъяснять Бирюк. — Что же это будет, если мы опустимся до взаимных оскорблений? А отсюда совсем недалеко до того, что ночью мы начнем резать друг другу глотки. Кому от этого станет легче? Блатным? А может быть, «дубакам»?

— Бирюк прав, — поддержал его Лупатый, вытаращив свои жабьи глаза. — Чего нам друг друга на понт брать? Давайте лучше вспомним, из-за чего мы здесь собрались.

— Что ж, давайте потолкуем, — подал голос Репа, опершись о край шконки изуродованной рукой. Нас всех не устраивает двоевластие, и поэтому мы должны определиться, кто же будет у нас смотрящим.

— Что касается меня, — сказал Маэстро, повернувшись к Мякишу, — то меня ужасно раздражает твоя самоуверенность. Ты говоришь таким тоном, как будто ты сам Господь Бог. Откуда ты этого набрался? Еще немного, и ты захочешь, чтобы мы обращались к тебе, став на колени, как к Папе Римскому.

— Я получил мандат от братвы, и мне подобает вести себя соответствующим образом, — жестко заявил Мякиш. — А откуда такая самонадеянность появилась у Бирюка? Пускай для Ленинграда он смотрящий, но на каждой зоне свои порядки!

— О каких таких порядках ты говоришь. Мякиш? — вскипел Бирюк. — На зонах всегда был, есть, надеюсь, и будет впредь единственный закон — воровской!