В ящичке лежали два конверта. Один большой, другой маленький. И слишком поздно было просить Вэйда их сжечь. Мое сердце ради разнообразия решило перестать биться и застыть. Ладони заледенели.

Я потянулась к большому коричневому конверту. Никаких отметок. Поддев ногтем клапан, я вытащила из конверта несколько листов.

Полицейский отчет об аварии, в которой погиб Так.

Я подпрыгнула и выронила листы, словно они горели. Кресло покатилось назад на своих колесиках, и я чуть не упала. Отчет и серия черно-белых фото спланировали на пол.

Там были фотографии.

Неужели Вэйду хватило жестокости отправить меня сюда?

Я не знаю, что сделает с тобой содержимое той ячейки, Томми, — причинит боль или отпустит на свободу. Я нагнулась и собрала сначала фотографии, одну за другой, рассматривая дымящийся черный скелет в машине Така.

В груди нарастала паника, приступ вопил: выпустите меня, выпустите.

Полицейский отчет застрял под колесиком кресла. Я вытащила его, осторожно, чтобы не порвать. Строчки расплывались, пока наконец мои глаза не потянулись, как иголка над блюдечком во время спиритического сеанса, к единственной паре слов.

Взрывное устройство.

Не авария.

Така взорвали.

Мой брат был убит.

И все покрывали убийство.

Моя семья.

Маршалы.

Даже полиция, что для нашего городка вообще немыслимо.

Меня тошнило, у меня кружилась голова, и все же я потянулась ко второму конверту. Белому деловому конверту, на котором жирным черным шрифтом был напечатан адрес моей матери. Обратного адреса не было. Марка Иллинойса.

А три листка в нем оказались вырванными из простого блокнота — сложены, разглажены, исписаны уверенным стильным почерком.

Пальцами я до сих пор чувствовала на них крошки из трещины в стене, или старой трубки, или где он там хранил эти листки в своей камере.

Дорогая Дженни, начиналось письмо.

Я разрешила себе поверить.

Джек Смит был прав.

Вначале она была Женовьевой.

* * *

Закончив читать письмо, я осознала три вещи.

Энтони Марчетти был сложным человеком.

Моя мать когда-то любила его.

А одиннадцатилетний мальчик, мой брат, оказался в центре событий.

Он был свидетелем.

Более тридцати лет назад, когда он делал домашнее задание в винном погребе бара, где мама работала официанткой и играла на пианино, Так услышал, как Аззо Кантини приказывает убить Фреда Беннета, агента под прикрытием, который собирался предотвратить его операцию по закупке героина.

К несчастью, Така увидели. Он, как и Фред Беннет, должен был умереть.

Энтони Марчетти признался в убийстве Беннетов, чтобы спасти моего брата. Чтобы спасти мою мать. Чтобы спасти меня, растущую у нее в животе. Он сделал это несмотря на то, что Кантини был его кровным врагом. Несмотря на то, что был невиновен.

Марчетти знал, что тот гангстер, тот монстр, не оставит Така в живых.

В конце концов, он сам был таким же монстром.

И он согласился сознаться в преступлении, которого не совершал, пошел на сделку со следствием — в обмен на то, что федералы обеспечат Таку и маме программу защиты свидетелей.

Федералы с радостью согласились. Им не терпелось закрыть то ужасное дело, наплевав на всевозможные несостыковки.

По крайней мере так говорилось в письме.

Энтони Марчетти. Герой.

* * *

Я смотрела в пассажирское окно пикапа Хадсона и почти дремала, убаюканная двумя часами монотонной дороги. Справа потянулась семиметровая проволока забора под напряжением, признак того, что мы приближаемся к цели.

Лицо Хадсона было мрачнее, чем я когда-либо видела, взгляд был прикован к дороге. Мое тело внезапно среагировало на него, кровь прилила к щекам, отчего пульсация и боль только усилились. Любовь во всей своей болезненной красоте.

Я в который раз задумалась, как использовать свой крошечный отрезок времени. Десять минут. Это был максимум, который Хадсон со своими связями смог выбить для меня при подаче заявления меньше чем за сутки.

Приветственный знак над входом приглашал нас в Исправительный Центр Труди Лавонн Картер. Большинство богачей Техаса хотели увековечить свои имена в музеях и новых крыльях больниц, но покойная Труди потратила свои миллионы на этот кондиционированный, высокотехнологичный и максимально укрепленный дом для насильников и убийц. Труди верила, что Господь требует гуманного обращения со всеми своими творениями. А тысячи ее противников саркастично именовали эту тюрьму ЦТЛ. Сокращение прижилось.

Если не считать десятка снайперов на четырех угловых башнях и крыше, ЦТЛ напоминал мне мини-молл из игры «Симс». Хадсон передал наши документы у массивных стальных ворот, двое вооруженных охранников проверили багажник и заднее сиденье.

Не прошло и пяти минут, как мы оказались перед главным входом, жизнерадостным и отлично освещенным. Улыбающаяся женщина за стеклом жестом пригласила меня внутрь, напомнив консультации у маммолога. У стен стояли мягкие стулья и кушетки. Указатели гостеприимно подсказывали, как нам пройти в туалеты и залы ожидания. На черной доске мелом записывалось блюдо дня в кафетерии для посетителей, и сегодня там ждали «Жареный красный перец» и «Феттучини с курицей».

Зазвонил телефон Хадсона.

— Сэр, вы должны его выключить, — нахмурилась охранница. — Вам с ней нельзя. Я провожу вас в зал ожидания.

— Кажется, пора расставаться, — вздохнул Хадсон. — Ты готова?

Я кивнула.

— Десять минут с Марчетти, — сказала мне служащая. — Не больше. Марси проведет вас дальше.

Вторая охранница с огромными бицепсами и ароматом туалетной воды от Джей Ло провела меня по лабиринту коридоров в крошечную комнату с ширмой для переодевания и плакатом с цитатой турецкого поэта Назыма Хикмета: «И помни, жена заключенного всегда должна думать о хорошем».

Я подумала о том, сколько жен, униженных и полураздетых, посылало к черту цитату со стены, и сколько из них знали, кто вообще такой этот Назым Хикмет.

Марси старалась учитывать мои повреждения во время обыска, но я все равно то и дело вздрагивала. Она позволила мне оставить одну личную вещь: старый счет из «Волмарта», на котором я нацарапала пять вопросов-финалистов длинного списка в моей голове.

Две минуты на каждый. Чтобы со всем разобраться.

Невозможно.

Она проводила меня в маленькую белую комнату без окон, безликую и неуютную. Два стула, развернутые друг к другу, были прикручены к бетонному полу. Я задрожала, как только бедра коснулись металла сиденья. Стул был холодным, как морозильник.