— Это результат вашей ссоры с Папой Сикстом V.

— Думаю, — ответил Генрих IV, который не мог не блеснуть собственным остроумием, — дело не в Папе, а совсем в другом человеке.

Началось следствие, самые тяжкие обвинения выдвигались против Шарлотты де ла Тремуй, как вдруг Генрих IV потребовал ее дело и бросил все документы в огонь. Когда же его спросили о причине столь странного поступка, он ответил:

— Пусть лучше бастард унаследует имя моего брата, чем великое имя Конде канет в вечность.

Так бастард стал Конде, подарив этой паразитической ветви несколько новых пороков, в том числе и бунтарский характер.

Авторы романов всегда находятся в трудном положении: если мы обходим подобного рода детали, нас ругают за то, что мы знаем историю хуже некоторых историков. Если же мы пишем о них, то нас обвиняют в очернительстве и клевете на королевские династии.

Поспешим же сказать, что молодой принц Луи-Антуан-Анри де Бурбон, он же герцог Энгиенский, не унаследовал пороки ни Генриха II де Бурбона (только трехлетнее пребывание в тюрьме заставило его сблизиться со своей женой, бывшей самым очаровательным созданием того времени), ни Великого Конде (чей роман с его собственной сестрой г-жой де Лонгвиль веселил весь Париж во времена Фронды), ни Луи де Конде (который в бытность регентом Франции просто-напросто опустошил казну ради прекрасных глаз г-жи де При).

Это был красивый мужчина тридцати трех лет, который отправился в изгнание вместе со своим отцом и графом д'Артуа, а в 1792 году присоединился к эмигрантам, собравшимся на берегах Рейна. Да, он восемь лет воевал против республики, чтобы сокрушить принципы, которые не мог принять в силу своего воспитания и предрассудков. После роспуска армии Конде, то есть после заключения Люневильского перемирия, герцог Энгиенский мог, как и его отец, дед, братья и другие эмигранты, укрыться в Англии, но в силу сердечной привязанности, о которой в ту пору еще ничего не было известно[76], он предпочел осесть, как мы уже говорили, в Эттенгейме.

Он жил там скромно, как частное лицо, поскольку огромное состояние, доставшееся ему от Генриха IV, а также от герцога де Монморанси и Людовика Кривого, в ходе революции было конфисковано. Эмигранты, жившие в Оффенбурге, навещали его, чтобы засвидетельствовать свое почтение. Иногда молодые люди выезжали на охоту в Черный лес, а иногда принц исчезал на шесть-восемь дней и неожиданно возвращался так, что никто не знал, где он был. Эти отлучки давали пищу для всяческих измышлений. Но сколь бы странными или компрометирующими ни были эти домыслы, принц не обращал на них никакого внимания и никогда не давал никаких объяснений.

Однажды утром в Эттенгейм прибыл молодой человек. Он пересек Рейн в Келе, куда прибыл из Оффенбурга, и хотел встретиться с принцем.

Принца на было дома уже три дня. Молодой человек стал ждать. И на пятый день принц вернулся.

Человек назвал свое имя, а также имя того, кто его послал. И хотя гость отнюдь не настаивал на том, чтобы войти, а напротив, умолял герцога принять его там, где ему будет удобно, принц пригласил его немедленно войти.

Этим человеком был Соль де Гризоль.

— Вы приехали ко мне от славного Кадудаля? — уточнил принц. — Я только что прочитал в одной английской газете, что он покинул Лондон, чтобы вернуться во Францию и отомстить за нанесенное ему оскорбление, а отомстив, опять уехал в Лондон.

Адъютант Кадудаля рассказал все, как было, ничего не прибавив и не убавив. Затем он поведал о том, как выполнил волю Кадудаля, объявив вендетту первому консулу, как встретился с Лораном и приказал ему от имени генерала вновь собрать Соратников Иегу.

— Вы что-то еще хотите мне сказать? — спросил принц, выслушав рассказ гостя.

— Да, мой принц, — ответил посланник Кадудаля. — Я должен передать вам, что, несмотря на Люневильское соглашение, мы начинаем новую, еще более ожесточенную войну против первого консула. Пишегрю, который наконец договорился с вашим августейшим отцом, присоединяется к ней из ненависти к французским властям, которая накопилась у него после изгнания в Синнамари. Моро также готов поддержать наше движение своей огромной популярностью. Он в ярости от того, что победа при Гогенлиндене не получила должного признания, и ему надоело смотреть, как армия и генералы Рейна постоянно приносятся в жертву итальянцам. Но есть еще одна вещь, которая мало кому известна и которую я должен открыть вам, мой принц.

— Какую же?

— В армии формируется тайное общество.

— Общество филадельфов[77].

— Так вы уже знаете?

— Кое-что слышал.

— Ваше Высочество знает, кто его возглавляет?

— Полковник Уде.

— Вы когда-нибудь встречались с ним?

— Видел один раз в Страсбурге, но он не знал, кто я.

— И какое впечатление он произвел на Ваше Высочество?

— Мне показалось, что он слишком молод и слишком легкомыслен для того громадного дела, которое задумал.

— Вы правы, Ваше Высочество, — согласился Соль де Гризоль. — Но Уде родился в горах Юра, он и физически, и морально — самый настоящий горец.

— Ему только двадцать пять лет.

— Бонапарту было двадцать шесть, когда он провел Итальянскую кампанию.

— Сначала Уде был на нашей стороне.

— Да, мы впервые услышали о нем в Вандее.

— Затем он переметнулся к республиканцам.

— Потому что устал воевать против французов.

Принц глубоко вздохнул.

— Ах, если бы вы знали, как я от этого устал!

— Ваше Высочество, поверьте мне как человеку, не привыкшему расточать похвалы. Никогда еще в одном лице не сочетались столь противоречивые и в то же время столь естественные свойства. Уде обладает наивностью ребенка и смелостью льва, девичьим самозабвением и твердостью старого римлянина. Он деятелен и беззаботен, ленив и неутомим, переменчив и тверд в своих решениях, мягок и суров, добр и жесток. Могу добавить только одно в его защиту, мой принц, — такие люди, как Моро и Мале, признали его вождем и обязались слушать во всем.

— Значит, в настоящее время руководителями общества являются трое…

— Уде, Мале и Моро — Филопомен, Марий и Фабий. Скоро к ним присоединится четвертый — Пишегрю — под именем Фемистокла.

— По-моему, здесь соединились весьма разнородные элементы, — высказался принц.

— Но весьма мощные. Сначала нужно разделаться с Бонапартом, а когда место будет свободно, подумаем над тем, какой человек или какой режим придет ему на смену.