Исследователи выдвинули несколько теорий – то ли листья лианы воспринимают летучие химические вещества, испускаемые хозяином, то ли что-то заставляет их стремительно мутировать – какой-то «прыгающий ген», – но ни одна из них не представляется правдоподобной. Вероятно, на нижней стороне листьев есть какие-то фоторецепторы, которые запускают изменения. У растений много клеток, чувствительных к свету, и не исключено, что у этого вида они модифицированы и способны реагировать на цвета и формы в ближайшем окружении. У гусениц некоторых видов бабочек на брюшке есть фоточувствительные клетки, которые меняют окраску гусеницы в соответствии с цветом поверхности, по которой она ползет. Чтобы хоть как-то понять, что происходит, нужно искать аналогии в мире животных. Например, гигантский кальмар, похоже, может менять окраску по желанию. Однако аналогии опасны, и это очевидно хотя бы по народному названию Boquila – «лиана-хамелеон». Остроумная, но ошибочная кличка. Настоящие хамелеоны, вопреки распространенному мнению, не меняют цвет, чтобы подделаться под окружение. Различные слои их кожи чувствительны к температуре и настроению во время ухаживания и при агрессии и подвержены влиянию гормоноподобных химических веществ. Если окраска хамелеона соответствует окружению, это чистая случайность. (Еще лиану прозвали «лиана-стелс» – в честь американского самолета-разведчика, – и здесь таится намек на то, какого рода организации сильнее всех заинтересуются механизмом преображения лианы, если его удастся выявить.)

Между тем это не единственная биологическая тайна и не единственное возможное открытие, связанное с этой лианой. Промежуток между листьями Boquila и ее хозяина – настоящий космос, где происходят, вероятно, неведомые взаимодействия света, летучих химикатов и испаренных генов. А еще это космос метафорический – он символизирует экзистенциальное расстояние между нами и миром растений с его системами коммуникации. Нам трудно понять, что существуют, скажем, «запахи», которые мы не можем уловить, а растения, у которых нет ни носа, ни мозга, могут. В этом разделе мы и поговорим о том, что нам сегодня известно о чувствах растений и как это свидетельствует об их возможном статусе разумных организмов.

К 1972 году английская художница Маргарет Ми прожила в Бразилии уже почти пятнадцать лет[178]. Она оказала мощное влияние на бразильскую культуру, что необычно для женщины с другого континента, не получившей никакого научного образования. Выставки ее картин с изображением растений из глубины амазонских джунглей стали настоящей сенсацией. Она получила стипендию Гуггенхайма, в ее честь назвали два вида из числа тех, которые она сама открыла. К концу шестидесятых она входила в небольшую группу ученых и радикалов, протестовавших против вырубки лесов горнорудными и лесодобывающими компаниями, а также под правительственные программы прокладки дорог. В 1968 году Маргарет Ми после продолжительной болезни – инфекционного гепатита, из-за которого она не могла работать, – приняла важное для себя решение. В молодости она была гражданской активисткой и решила, что в будущем ее исследования и картины послужат не только ботанике, но и политике: с их помощью она расскажет о невосполнимой растительной энергии Амазонии.

В начале 1972 года художница путешествовала по реке Негро и впервые нарисовала растение, которому предстояло стать для нее священным Граалем и символом происходящего с лесами. Пятью годами раньше Маргарет заметила редкий, на грани исчезновения, овеянный легендами кактус Selenicereus wittii, но тогда это был чахлый экземпляр без цветов и бутонов. У растения, которое она нашла в 1972 году, тоже не было цветов, но рос он на так называемом «айгапи» – участке затопленного леса, испещренном голубыми орхидеями, – и это позволило художнице по-новому взглянуть на закономерности роста тропических растений. Растение, которое она увидела и затем зарисовала, было фантасмагорическим даже по меркам Амазонии: россыпь листьев (на самом деле уплощенных стеблей) цвета морской волны и кошенили, окаймленных шипами и «вдавленных в ствол [дерева], будто алая переводная картинка». Selenicereus wittii – кактус, который забирается на деревья, и Ми увидела в нем средневековые доспехи – лист, торчащий в сторону, был словно забрало у шлема, еще два словно бы оплели дерево, сцепившись шипами. Растение предвидело трудные времена и ждало их во всеоружии.

Художницу огорчило, что на кактусе не было цветов, однако ей было известно почти все, что удалось к тому времени выяснить об этом растении – что цветы его распускаются лишь в одну ночь в году, благоухают, словно амброзия, и отличаются от частокола шипастых листьев примерно как изящная калитка от крепостной стены. И Маргарет Ми пустилась на поиски, которые не прекращались до конца ее дней.

В следующий раз Маргарет увидела Selenicereus в сентябре 1977 года, опять же на реке Негро. В то время года айгапи пересохло, и «после трудного перехода через густую сухую чащу я нашла одно растение». На самом деле Маргарет и ее спутники обнаружили еще несколько экземпляров, но большинство из них уже умирали. Окружающий пейзаж, который Маргарет знала и изучала более двадцати лет, был неузнаваем. Лес на обоих берегах выжгли до самого горизонта, а все упорные остатки и молодую поросль опрыскали химическими дефолиантами. «Нигде ни пятнышка зелени, – писала художница в дневнике. – Деревья больны, кора со стволов облезает и отваливается» – зримая метафора распада, которая затем появилась на нескольких ее картинах. Все, что осталось, было в глубоких ямах из-за открытой добычи боксита и в бороздах новых дорог, обслуживавших золотоискателей и фермеров-производителей пальмового масла. Но в конце концов она нашла один-единственный плодоносящий Selenicereus – он был весь в коричневых шарах, тесно облепивших стебли, и его облик был достаточно характерен, чтобы удостоиться полномасштабного портрета. Законченная картина датирована февралем 1978 года и разительно отличается от зарисовки пятилетней давности. От нее веет предчувствием недоброго, тошнотворно-багровый кактус вздымается на переднем плане, словно раскладывающийся перископ. А за ним раскинулось кладбище деревьев-призраков, почти голых, и выбеленные мертвые стволы освещены лишь жутковатыми «переводными картинками» кактусовых «листьев».

Теперь художница кое-что знала о жизненном цикле Selenicereus, однако обрывочные сведения были не лучше мучительно-дразнящих слухов. Плоды формируются, когда разливающиеся по зиме реки поднимаются до самых цветов: тогда плоды могут быть съедены рыбами, а содержащиеся внутри семена – рассеяны. Какой окраски его цветы, Маргарет еще не знала, предполагала, что красные, как и доминирующий оттенок листьев. Кто его опылители, никто не знал, однако вероятными кандидатами, похоже, были летучие мыши или бражники. Маргарет надеялась, что станет первым человеком, которому удастся зарисовать блудного сына с натуры, но теперь ей двигал не только азарт охотника за редкостями. Кактус Selenicereus с его неуловимостью и загадочными взаимосвязями стал для нее символом всей сложности и хрупкости амазонской экосистемы, свидетельницей насильственной гибели которой она стала.