К середине восьмидесятых годов прошлого века экологи из Университета Монпелье разработали принципиально новую щадящую методику исследования лесного полога. Они не забирались на деревья снизу, а спускались сверху, сначала – с воздушного шара, чтобы как можно меньше тревожить кроны, затем – с легкого помоста, который спускали либо с того же шара, либо с более маневренного воздушного судна и использовали как платформу для работы ученых[185]. Помост делали из надувных резиновых труб и нейлоновой сети в форме морской звезды. Резиновые фюзеляжи были широкие, по ним можно было ходить, а по сети могли одновременно карабкаться пять человек.

Среди величайших открытий новой науки была оценка всего масштаба симбиотических отношений в пологе тропического леса. Сейчас считается, что около десятой части всех цветковых и прочих сосудистых растений, примерно 30 000 видов, живут в тропических лесах как эпифиты, а следовательно, вынуждены строить сложные партнерские отношения с другими организмами (см. рис. 40 на цветной вклейке). Главное правило – сотрудничество или в крайнем случае коммерция. Растения ощущают присутствие конкурентов, получая чувственные сигналы – аромат, свет, движение – и координируют информацию, чтобы расти в другую сторону, подальше от соперников. Особенно поразило ботаников явление, которое они поэтично назвали «застенчивость кроны»: склонность отрастающих ветвей деревьев в джунглях окружать себя «частным пространством» сантиметров в сорок-пятьдесят. В некоторых случаях это можно объяснить тем, что свежие побеги ломаются на ветру, однако наверняка здесь задействованы и механизмы уклонения от тени соседних деревьев.

Эта взаимовыгодная коммуникация возникла очень давно и необычайно сложна. На эволюцию отношений, подобных партнерству кактуса Selenicereus wittii с его сугубо специализированным опылителем, требуются миллионы лет. Это полезная поправка к декларациям иных современных археологов, что-де вся Амазония – «человеческий артефакт»[186]. В похвальной попытке подчеркнуть сельскохозяйственные успехи местных индейских племен – в противоположность заявлениям, что джунгли представляют собой «девственный лес», они создали другой миф, достойный высокомерных колонизаторов: люди, вторгшиеся в леса, «улучшили» организацию жизни бесчисленных биологических видов, которые на самом деле состояли в зрелых социальных взаимоотношениях за миллионы лет до того, как на землю Южной Америки ступила нога человека. Представление о сети деятельных механизмов, наладивших коммуникацию между собой, идея, красной нитью проходящая через эту книгу, – страстоцветы со своими личными пестицидами, тисы, превращающие воздушные корни в полноценные стволы, плотоядные виды, которые могут то же, что и животные с их мускулатурой, орхидеи, симулирующие феромоны насекомых, аронники, способные поднимать температуру своего тела, – и есть новое лицо растительного мира, который некогда считали пассивным. Но что это говорит о сути растительных организмов, по-прежнему спорно, поскольку подводит к древнему вопросу: можно ли считать растения разумными?

Mimosa pudica – мимоза стыдливая – это однолетник, широко распространенный в тропиках Нового Света. Она из семейства бобовых и цветет нежными лиловыми цветами, напоминающими маргаритки. Однако свое название мимоза заслужила благодаря перистым, густо изрезанным листьям. Они сжимаются и складываются по ночам или если до них дотронуться – это знали исследователи колониальных земель, продававшие экземпляры мимозы европейским естествоиспытателям и садовникам уже в начале XVII века. Чувствительность мимозы – умение быстро и решительно складывать лист, так что по нему проходит ровная волна, – сделала это растение главным доводом в споре о различиях между растительным и животным миром за сотню лет до открытия венериной мухоловки. В каком-то смысле загадка мимозы была даже сложнее мухоловки – той нужно ловить насекомых, и это хоть как-то объясняет такое вопиюще неботаническое поведение. А вот почему стыдливое растение закрывает листья столь театральным жестом, неясно до сих пор. Однако с середины XVII века не было недостатка в теориях, как именно оно проделывает этот фокус, и эти теории наглядно показывают различное направление мысли тогдашних «натурфилософов». Первые умозаключения в основном сводились к механическим моделям. В 1661 году исследователь микрокосма Роберт Гук подверг растения различным физическим испытаниям, примерно как Дарвин росянку два века спустя. Он обнаружил, что если ударить или надрезать лист или воздействовать на него кислотой, дольки над травмированным местом попарно смыкаются, а ниже – опускаются. Исследовав срез листа под микроскопом, Гук обнаружил в нем канальцы для влаги и заподозрил, что от удара «ликвор» выталкивает из листьев в центральную жилку, отчего дольки – «вторичные листочки» – смыкаются. Грубоватое описание различных механических и гидравлических теорий в «Словаре садовника» Филиппа Миллера (Philip Miller, “The Gardeners Dictionary”, 1731) читается как руководство для водопроводчика. Однако Миллер предваряет его относительно романтическим пассажем: «В любое время дня при малейшем прикосновении палочки или нежном поглаживании рукой листья – как будто дерево умирает – поникают и спутываются со всей возможной быстротой, а сразу после этого выпрямляются и расправляются, вернувшись в прежнее положение; так что невольно подозреваешь, что они и в самом деле наделены способностью чувствовать». Некоторые проницательные наблюдатели считали, что здесь не обошлось без участия электричества – только что открытой «волшебной жидкости». Джон Фреке, английский ученый-хирург, предположил, что «стыдливое растение от природы содержит больше этой жидкости, чем любое другое растение или существо»[187]. Он решил, что растение заряжено статическим электричеством, а прикосновение к листьям заземляет его и разряжает, отчего листья «впадают в вялое состояние» и обвисают.

Джордж Ромни. Эмма Гамильтон (возлюбленная адмирала Нельсона) собирается дотронуться до мимозы, чтобы продемонстрировать ее чувствительность. 1789.

Фото: Библиотека Уэлкома, Лондон

Самой популярной теорией была изначальная «раздражительность», как у плотоядных растений; это было основано на распространенном тогда представлении, что между растительной и животной тканью нет особых различий. В 1776 году Джордж Белл писал о мимозе и венериной мухоловке: «… То, что эти растения живые, очевидно, однако я подозреваю, что они еще и чувствуют. Сомневаюсь, имеем ли мы право считать, что чувствовать удовольствие и боль способны только представители животного мира». А для тех, кому его идеи могли показаться чересчур метафизичными и далекими от реальности, он добавил: «Это представление о жизни растений возводит ботанику в ранг философии. Она придает красоты цветнику и достоинства – лесу»[188]. Эразм Дарвин, развлекавшийся с мимозой так же фривольно, как и с венериной мухоловкой, полагал, что ее реакция основана и на механических, и на «раздражительных» процессах. В соответствующих строфах «Любви растений» он сравнивает сжатие листьев с падением ртутного столба в барометре. Однако в примечании он задается вопросом, не связана ли реакция «с оцепенением или параличом, вызванным слишком сильным раздражением, – подобно тому, как животные лишаются чувств от боли или усталости».