если бы мистер Пеннингтон не советовался с ним по вопросам, в которых, по папиному мнению, члену парламента следовало бы разобраться прежде, чем выдвигать на выборах свою кандидатуру.

Однажды после одного из таких визитов я пришла сказать папе, что ужин готов, и он спросил меня:

– Насколько я понимаю, вы с сестрами крайне низко оценили «Шекспира для детей»[87] Лэмбов?

– Еще бы, – ответила я. – Кто захочет читать все это в прозе?

– Поверь, – вздохнул он, – «Бёрк[88] для баранов» – гораздо более печальное сочинение.

– Это тоже Лэмбы написали? Никогда не слышала.

– О нет, этот пересказ идей Бёрка принадлежит не их перу, но создан он именно для таких вот лэмбов. – Внезапно он преисполнился энергии. – Что ж, пожалуй, напишу памфлет, который он от меня ждет. В этой стране огромное поголовье баранов и овец. Почему бы не рассказать им о состоянии поля, на котором они пасутся? Это пойдет им только на пользу.

С подачи мистера Пеннингтона папа написал несколько памфлетов о политической теории и о проблемах современности, они имели большой успех, и он на них кое-что заработал. К счастью, так совпало, что именно в то время мистер Лэнгем принес папе схему заработка на неразведанных австралийских месторождениях, которая была настолько туманной, что мистеру Лэнгему пришлось лично отправиться в Балларат[89], чтобы выяснить хотя бы название и местонахождение их потенциального богатства; а это значило, что хотя папа и мистер Лэнгем и теряли деньги, но гораздо более медленными темпами, чем обычно, и, кроме того, почти все эти деньги папа зарабатывал на памфлетах, а его жалованье оставалось нетронутым. Мама иногда проводила своими длинными узкими костлявыми ладонями по дереву и говорила, что никогда еще не чувствовала себя такой довольной. Папа был счастлив и при деле, и уже не оставалось никаких сомнений, что мы станем профессиональными пианистками. Мама, по-видимому, все больше страдала из-за нашей игры: Иеремия отзывался о народе Израилевом добрее, чем она – о нашей исполнительской технике и о наших способностях к интерпретации. Она огорчалась совершенно искренне, так как понимала, что мы еще не готовы играть Бетховена Бетховену, а Моцарта – Моцарту в небесных чертогах – а именно к этой недостижимой цели должны стремиться все пианисты, – но мы догадывались о том, что она думает о нас по земным меркам, благодаря папиным опасениям, которыми он неожиданно делился с нами во время прогулок или когда мы сидели с ним в кабинете. Его сильно волновало, как мы будем возвращаться со своих вечерних концертов, ведь у нас нет камеристки для сопровождения, а маме не хватит здоровья, чтобы так часто выезжать по вечерам. С возрастом он все больше напоминал выходца из захолустья восемнадцатого века, которым Ирландия и являлась в девятнадцатом столетии, и полагал, что вечерние улицы еще не очищены от мохоков[90] и полнятся открытыми сточными канавами, источающими миазмы, особенно опасные в темное время суток. Но в остальном он тоже казался довольным.

Кроме того, в доме стало спокойнее, потому что мы с Мэри и Ричардом Куином не переживали насчет Корделии. Это случилось однажды летом, когда мы отправились с ней и мисс Бивор в предместье Тэмз-Вэлли. У Корделии был концерт в местной ратуше, а мы хотели провести часок на реке, потому что, хотя папа и сокрушался по поводу нашей плохой гребли, к тому времени мы научились достаточно хорошо управляться с веслами, чтобы плавать самостоятельно, и нам каким-то чудом удалось раздобыть достаточно денег, чтобы взять лодку и оставить лодочнику на чай. Разумеется, концерт Корделии продолжался гораздо дольше часа, и, вернув лодку, мы разместились на площади перед ратушей, которая выходила на реку. Было очень красиво. Старики и матери с колясками сидели на скамейках, дети гоняли обручи, торговец продавал воздушные шары, и все эти люди казались залитыми солнечным светом, между ними высились клумбы с цветами, разделявшие их рядами синей живокости, полумесяцами розовой герани, ромбами лилий. Вдоль ратуши, пониже террасы, тянулись клумбы с бледно-розовыми пионами, которые выглядели как пышные завитушки, удерживаемые обручами необыкновенно упругих внешних лепестков. Мы подошли, чтобы полюбоваться на них, и увидели, что вдоль террасы стоят кадки с фуксиями – цветами, которые имели особое значение для нашей семьи. Из-за того, что фуксии так похожи на маленьких балерин, мама никогда не могла вспомнить, как они называются, и всегда называла их: «Тальони… Вестрисы[91]… Что я хочу сказать?» Мы решили посмотреть на них поближе и нашли за сараем для инструментов кирпичную лестницу, спрятавшуюся за живой изгородью. Мы подумали, что лестница вела на террасу, но она внезапно делала резкий поворот и поднималась к запертой двери в башне ратуши. Мы с Мэри начали спускаться, но Ричард Куин позвал нас обратно. Рядом с дверью было круглое окно, и он стоял, прислонившись к его карнизу.

– Эй, идите сюда и поглядите на Корделию! – сказал он.

Мы посмотрели вниз на концертный зал. Слушатели, чьи затылки мы видели, сидели совершенно неподвижно, не качалась и не шевелилась ни одна шляпа с цветами, ни одна напомаженная мужская шевелюра; а в конце, на сцене, самозабвенно играла на скрипке наша сестра, заставляя всех зрителей замереть на своих местах. Это зрелище стало для нас открытием. До того момента мы по-настоящему не замечали, какой была Корделия, или, точнее, какой она стала примерно за последний год. Когда видишь людей каждый день, то не видишь их вообще. Сейчас, с этого ракурса, она казалась незнакомкой. В каком-то смысле, понятном только людям музыкальным, мы считали нашу старшую сестру прежде всего извращенкой, которая упорно извлекала из скрипки отвратительные звуки. Но сейчас она предстала перед нами с совершенно новой стороны. Дело в том, что окно было закрыто, оно в принципе не открывалось. Сквозь толстое стекло и тяжелую цельную металлическую раму не проникало ни малейшего звука. Мы видели, как Корделия плоха с музыкальной точки зрения. Она ужасно водила смычком, но нашего слуха не достигал ни один скрежещущий звук. Она подрагивала, стоя в неправильной позе, и мы знали, что и звук ее скрипки не просто подрагивает, а колеблется, но не слышали этого. Ее фразировка была смазанной, а пиццикато[92] – топорным, но для нас тишина оставалась нерушимой. Тем не менее мы ясно видели, что, хотя игра Корделии позорила нашу семью, сама Корделия, игравшая на скрипке, заслуживала гордости и славы.

Разумеется, она была восхитительно хорошенькой. Мы всегда знали это и, пожалуй, также знали, хотя тогда и не могли этого объяснить, что любая здравомыслящая женщина предпочла бы родиться хорошенькой, нежели красивой. Тугие золотисто-рыжие локоны, белая кожа, большие глаза, расставленные на правильном расстоянии друг от друга, аккуратные точеные черты лица, настолько четкие, что, глядя вниз на зал, мы даже с такого расстояния различали все ее забавные особенности, ее изящное упрямство, ее серьезное, невинно-вздорное простодушие. Кроме того, даже в мелочах она казалась утонченной, ее запястья и щиколотки были узкими, а шея – длинной, но при этом нечто в ее пропорциях наводило на мысль, что на самом деле она крепкая, словно маленький пони; и это противоречие заставляло смотреть на нее с интересом. Однако сейчас она стала чем-то большим, нежели просто хорошенькой девочкой. Завершив выступление, она опустила смычок и сделала книксен. В начале своей карьеры она изображала глупое удивление, когда публика ей аплодировала, хотя, разумеется, не на шутку бы удивилась, если бы ее освистали. Но сейчас она казалась далекой от этой или любой другой вульгарности, само ее тело не было способно на такое. Для благодарных слушателей она попросту продолжала олицетворять собой очарование, затуманенное нежной улыбкой. Они ее не забудут. Они хлопали в ладоши, которые, судя по звукам, доносящимся до нас, могли быть сделаны из ваты, но, вероятно, в зале стоял гораздо более сильный шум, чем ожидаешь услышать на дневном концерте в пригородной ратуше.

Безусловно, Корделия не подарила этим людям музыку. Но она подарила им нечто другое, что напомнило мне о том часе, который