мы только что провели на Темзе, наблюдая за зеркальной рекой, что струилась вдоль наших весел, за водой, покрытой сеткой, словно треснувшее стекло, за тем, как сеть расходилась, разбивая и расширяя отражения деревьев, пока мы не начинали плыть по зеленой зелени, по зеркальному зеркалу. Корделия напоминала мне розовые пионы в клумбах под террасой, и я была недалека от истины. Корделия всегда относилась к тем женщинам, чьи тела свободны от душевных тревог, свойственных людям, к тем, кто радует глаз, подобно воде, деревьям и цветам.

– Ну вот что! – воскликнула Мэри. – За Корделию можно не волноваться. Она выйдет замуж.

– Выйдет замуж!.. – повторила я. – Разумеется, она бы в два счета выскочила замуж, будь мы обычной семьей. Но ты отлично знаешь, что ни одной из нас это не светит. Мы не знакомы ни с кем, кто мог бы стать мужем одной из нас.

Так думали наши родители, и с каждым годом их убежденность только усиливалась. Они сравнивали обстоятельства своей юности с нашим положением и впадали в отчаяние. В молодости папа видел, что девушки из его семьи выходили замуж, как только юноши из не менее знатных семей начинали подыскивать себе красивых, покладистых и небедных жен и их отцы договаривались насчет приданого. Мама, выросшая в менее утонченном, но все же оживленном и преуспевающем мире эдинбургских профессиональных музыкантов, полагала, что браки случаются после того, как множество юношей и девушек пересекаются на праздничных мероприятиях вроде танцев, музыкальных вечеров, пикников и вечеринок, организуемых в честь Нового года, Хеллоуина или Летнего солнцестояния, где, пусть и не без легкой финансовой предвзятости, проявляются естественные влечения. Папа, как я убедилась, мог забыть о нашем существовании даже тогда, когда забывать о нас особенно не следовало, но время от времени он жестоко терзался, поскольку понимал, что мы никогда не будем представлены ко двору и что ирландские землевладельцы, которые могли бы стать нашими мужьями, по всей вероятности, никогда не узнают о нашем существовании; а мама часто присматривалась к социальному болоту Лавгроува, но так ни разу и не заметила ни одного профессора греческого языка, который бы импровизировал пятистопные ямбы, разливая эгг-ног[93] в полночь, да и Ханс фон Бюлов[94] к нам на ужин не захаживал. Они решили, что лучше нам знать горькую правду. Но мы вовсе не считали свое положение безнадежным. «Как, по их мнению, – то и дело с раздражением спрашивала меня Мэри, – мы сможем вести хозяйство в большом доме, заботиться о муже и детях и при этом разъезжать по всему миру с концертами?» Но мы верили им на слово, что не окажемся в такой ситуации.

– Нет, Роуз, – возразил Ричард Куин, – Мэри права. Появится кто-то, кто не успокоится, пока не женится на Корделии.

– Если люди вообще влюбляются, – сказала Мэри, – как твердят в романах и стихах, по правде сказать, слишком уж назойливо, и если ничего не изменится, то какой-нибудь незнакомец увидит Корделию на улице, устроит так, чтобы с нами познакомиться, и попросит у папы ее руки, вот и всё, она станет счастливой, и с этими глупостями насчет игры на скрипке будет покончено.

Мы наблюдали, как она выступает на бис. В конце, делая книксен, она развела руками, явив собой такое прелестное, гармоничное воплощение миловидности, что я могла представить, как какая-нибудь рассеянная женщина в будущем называет цветок Корделией так же, как мама называла фуксии «тальони».

– Говорю тебе, она точно, абсолютно точно выйдет замуж, – сказала Мэри. – Не удивлюсь, если довольно скоро. В конце концов, мы уже почти взрослые.

– Да, она само очарование, – подтвердил Ричард Куин и тут же добавил, как обычно заботясь, чтобы никто не обиделся: – Не то что бы вы были некрасивыми. Вы обе такие же хорошенькие, честное слово. Но в ней это почему-то более заметно.

– Было бы здорово, замужество положило бы конец всем этим глупостям с мисс Бивор, – сказала я, – и у нее наверняка был бы большой красивый дом, она смогла бы давать концерты, а мы бы бесплатно на них выступали.

После концерта мы разыскали ее в артистической уборной, и нас переполняли восхищение и доброжелательность, и мы даже не разозлились на то, что она изображала из себя изможденного гения, который выложился без остатка. Пока мисс Бивор натирала ей виски салфетками, смоченными в одеколоне, Корделия безвольно сидела перед зеркалом, еле дыша, и играла на невидимую публику, подавая крошечные намеки, что мисс Бивор могла бы быть поаккуратнее и что своей сдержанностью она доказывает, что наделена не только творческим даром, но и нравственными достоинствами высшего порядка. Она боялась ненароком испортить свой концертный наряд в омнибусе и поезде и должна была переодеться в хлопковое платье, но вместо того, чтобы просто сменить одежду, взяла с собой еще и капот и сидела в нем, видимо желая придать этой жалкой комнатке очарование театральной гримерки. Когда мы вошли, она посмотрела на нас остекленевшим взглядом, который показывал, что, погрузившись в искусство, она позабыла все свои земные узы. Затем последовала ангельски сладкая улыбка с оттенком мужества, серьезности, а также нежелания выказывать панический страх перед тягостными обязанностями, что обременяли ее, тогда как ей хотелось быть свободной, словно соловей или светлячок. Но кто знает, возможно, это тихое принятие своего долга вознесло ее гораздо выше тех, кто обладал одними лишь красотой, умом или талантом? За всю свою жизнь я не встречала никого, чьи потаенные мысли проявлялись бы настолько явно, как мысли Корделии. Но нам было совершенно все равно. Теперь мы понимали, что хоть она и не умеет играть на скрипке, зато обладает другими редкими и замечательными качествами; кроме того, мы всегда знали, что на самом деле она хорошая. Она не всегда вступала в те же сражения, что и мы, но если все-таки вступала, то была очень сильным бойцом. Она проявляла великолепную грубость по отношению ко всем девочкам из школы, которые злословили о Филлипсах.

Мы рассказали, что видели концерт с необычного ракурса, а Ричард Куин добавил:

– Да, через высокое окно. Ты выглядела прекрасно, остальные люди тоже так думали, и все дамы в своих шляпах с цветами знали, что им до тебя далеко.

Корделия была довольна; однако желание разыграть для своей воображаемой публики еще одну трогательную сцену заставило ее изобразить на лице крайнюю степень усталости, словно ей меньше всего хотелось слушать шумные восторги неугомонного младшего брата, но она бы скорее умерла, чем позволила бы кому-нибудь заметить свои страдания. Благодаря новому знанию о ее будущем мы сохранили добродушие, но через пару минут ушли, сославшись на то, что нас ждут домашние задания и уроки фортепиано, потому что мисс Бивор не без лукавства спросила, понравился ли нам выход на бис, и мы догадались, что она ждет наших комментариев по поводу некоего особенно выдающегося момента в выступлении. Скорее всего, речь шла о переложении какого-нибудь классического произведения, исключительно неподходящего для скрипки, ведь, как однажды со вздохом заметила мама, бедняжка питала слабость к таким вещам. Мы не хотели объяснять, что окно, через которое мы видели концерт, было закрыто, и вскоре уже направлялись к остановке омнибуса.

– Ах, как жаль, что мы возвращаемся к домашним заданиям, а не к фортепиано, – вздохнула Мэри. – Как бы я хотела работать и работать над «Карнавалом» Шумана.

– Послушай, а ты что, уже к нему готова? – спросила я. – Я – нет. Однажды я взялась было за него, но ничего не вышло.

– Нет, я не могу играть его так же хорошо, как мама, – ответила Мэри. – На это даже замахиваться нечего, мы не научимся играть, как она, даже через сотню лет. Однако мне он не удается даже по более низким стандартам, но, по-моему, я бы его уже одолела, если бы только могла отдавать все свое время занятиям.

– Зато как здорово будет, когда вы станете великими пианистками и все на свете будут вас обожать, – сказал Ричард Куин.

– Да, – согласилась я, – вообразите, каково это – выступать с целым оркестром.

– Или самой выбирать, с какими скрипачами играть сонаты для фортепиано и скрипки.

– Это будет рай.

– Вон прошел наш омнибус и остановился ниже по улице, – сказала Мэри. – Как глупо, мы