В комнате, куда их ввел робот, имелись три огромных окна для дневного света, а с потолка свисала люстра с электрическими светильниками; уже по крайней мере сто лет ни в одной квартире не существовало ни окон, ни специальных светильников, ни тем более постоянной мебели.

Робот с минуту поскрипывал — прочищал голосовые контакты, — потом комнату снова наполнил голос Джексона Петрова.

Хозяин квартиры смеялся и сердился, он выговаривал роботу и хвалил его, он напевал, расхаживая по комнате, вслух читал стихи, вслух разговаривал с собой. Сквозь помехи — несовершенство старинной записи да и дряхлость пленки — прорвался обрывок его разговора с каким-то другом, клочок беседы с телестудией, раза два заглушённый — видимо, услышанный через стену, — прозвучал призыв: «Олли, Олли, хорошая моя, это я, выходи!»

И о чем бы ни говорил Джексон, как бы ни менялись его интонации, был ли сам Джексон весел или печален, устал или бодр, раздражен или счастлив, воспроизведенный механическим слугою голос хозяина создавал одну картину, звукописал один образ. По квартире расхаживал молодой, энергичный, жизнерадостный человек, он был остроумен и добр, он был удивительно, до нежности, до самозабвения добр, это было главное в нем: наполнявшая все его существо доброта. И что было, может быть, всего удивительней — о доброте этого человека свидетельствовали не слова, а голос; слова порождались обстановкой и соответствовали ей, такие слова мог бы говорить любой другой, голос принадлежал одному Джексону, голос был своеобразен неповторимо — волновал и тревожил, покорял и очаровывал…

И когда голос Джексона умолк, Рой ответил на восхищенный взгляд молчаливого Генриха, словно на высказанную мысль:

— Ты прав — человек поразительный! Жаль, что мы так мало о нем знаем.

— Сегодня узнаем больше. — Генрих обратился к роботу: — Твой хозяин чаще всего сидел в библиотеке, так?

— Да, он любил библиотеку, — сказал робот.

— Проведи нас в библиотеку, — приказал Генрих. — И поторопись, у нас мало времени!

Робот тяжело зашагал в последнюю комнату; за ним, подталкивая его в спину рукой, пошел Генрих. Рой удивился, но промолчал.

Не так уж часто бывало, чтобы деликатный Генрих властно кому-то повелевал и кого-то бесцеремонно поторапливал.

Библиотека в этом музее старого быта была самой музейной комнатой. Ее тоже наполняла стационарная мебель — диван, два кресла, свисающая с потолка люстра, гардины на неизбежных окнах. Кроме мебели, в ней были еще книги, обязательная принадлежность старых квартир, — сотни книг на застекленных стеллажах:

маленькие и большие, тоненькие и толстые, с яркими иллюстрациями и заполненные одними буквами.

Рой не любил книг, это был несовершенный способ передачи информации, медлительный, с малым коэффициентом полезного действия. Он бросил на них скучающий взгляд и устроился как мог в неудобном постоянном кресле. Зато Генрих обошел стеллажи, вглядывался в корешки, некоторые книги вынимал.

В библиотеке Джексона была одна принадлежность, роднившая его архаическое обиталище с современными жилыми помещениями: между стеллажами втеснился стереоэкран. Рой вспомнил, что во времена Джексона стереоэкраны только входили в быт и с ними еще конкурировало кино, а Джексону в признательность за снотворческое мастерство поставили лучшую из тогдашних стереомоделей. В сравнении с теперешними эта диковина, поражавшая воображение современников, казалась убогой. Рой скользнул по экрану взглядом. Генриха тоже не заинтересовал дедушка нынешних стереоэкранов, он лишь задержался у рукоятей управления, одну из них, чему-то усмехнувшись, осмотрел.

В углу комнаты стояло странное сооружение, и на него засмотрелся Рой. Это был лакированный цилиндр в рост человека, с проводами и сигнальными приборами. Небольшой барьерчик отгораживал аппарат от комнаты.

Рой кивнул Генриху на цилиндр с проводами:

— Забавное сооружение! Для чего оно могло служить?

— Ты говоришь о высоковольтном аппарате? Олли пользовалась им для подразрядки. — Генрих говорил так уверенно, словно годы работал с аппаратом. Он с такой же уверенностью властно потребовал от робота подтверждения: — Два раза в день, так? Утром и вечером?

— Утром, — ответил робот. — Хозяин в это время уходил поесть.

— Естественно. Воздух слишком ионизировался, к тому же возможность разряда… Напряжение регулировал ты?

— Потом и Олли научилась.

— Она говорила тебе, когда выключить аппарат?

— Я знал и без нее. Мне объяснил хозяин.

— Но она разговаривала с тобой?

— Очень мало.

— А сидела она чаще всего здесь?

— Да, здесь.

— Твой хозяин беседовать с ней приходил сюда?

— Чаще сюда, иногда в гостиной. Я не понимаю…

— Это неважно, понимаешь ты или не понимаешь. Спрашивать буду я, ты — отвечать. Так ты говоришь, Олли любила читать? Какие же книги она читала?

— По астрономии и физике, еще — по биологии и по… — Единственный глаз робота вдруг налился малиновой яростью. Он прохрипел с угрозой: — Вы — недруги. Я не говорил, что Олли любила читать, вы сами… Вы сделаете Олли зло. Вам нужно уйти.

Генрих засмеялся и похлопал старого робота по плечу. Теперь Генрих говорил своим обычным голосом:

— Не сердись, милый. Мы знаем, что Джексон запретил тебе говорить об Олли. И мы не хотим ей делать зло, даже мертвой. Поверь, я отношусь к ней с не меньшим уважением, чем он.

— Вам нужно уйти, — повторил робот хрипло. Голосовые контакты опять отказали, и он уже не старался их продуть. — Вы заставили меня нарушить запрет хозяина.

Не сделав и трех шагов к двери, Генрих опять остановился. В узком промежутке между двумя стеллажами висела фотография — хозяин квартиры со своей обезьянкой. Джексон на снимке стоял у окна. Это был человек среднего роста, он соответствовал своему голосу — улыбающееся лицо, веселые глаза. На его плече лежала рука обезьянки — перед ней-то и замер Генрих. Олли не доставала бы Джексону и до плеча и очень напоминала щимпанзенка — длиннорукая, рыжеволосая, широкомордая, со ртом до ушей, с синими губами, выпирающими челюстями…

Но была одна странность в облике обезьянки. Всякому, кто внимательно вглядывался в фотографию, просто нельзя было не заметить печали на мордочке Олли: пронзительно умными, бесконечно скорбными глазами всматривалась обезьянка в остановившихся перед нею людей.

Генрих снова повернулся к роботу.

— Друг мой! Старина! Не сомневаюсь, что Джексон запрещал тебе записывать голос Олли, но если хоть звук ее речи сохранился, хоть один звук!..

Ответ робота донесся как бы из-за десяти дверей: — Если вы знаете, что хозяин запрещал мне сохранять голос Олли, то должны также знать, что я ежедневно стирал с пленок все, что случайно она запечатлевала на них…