Конечно, Манулов не был бы Мануловым, если б напрочь исключил возможность предательства. Такой вариант сразу мог объяснить многое. Если предположить, что некие люди смогли подкупить и секретаря, и охранников, и шофера, то они могли усыпить своего шефа каким-либо медленно действующим снадобьем — например, подсыпав его в кофе, который Павел Николаевич пил утром перед поездкой, — а затем привезти его, сонного, так сказать, «заказчикам».

Однако для того, чтоб подготовить такой заговор, требовались время и очень большие деньги. По крайней мере такие, которые могли компенсировать всем спутникам Манулова потерю столь высокооплачиваемой работы. Кроме того, секретарь и шофер были россиянами, нанятыми здесь, на месте, а телохранители американцами, привезенными аж из Калифорнии. Негры говорили только по-английски, а шофер — только по-русски. Конечно, при посредничестве секретаря, знавшего оба языка, они могли бы как-то сговориться, но это требовало бы длительной подготовки. Ее невозможно было бы осуществить за одну ночь, а до 23.30 никто, даже сам Манулов не знал, что предстоит поездка в Штаты.

И потом, что собирались делать заговорщики после «продажи» хозяина? Лететь в Нью-Йорк по билетам, заказанным Мануловым? Такое можно предположить, правда, только в отношении секретаря и охранников. У первого имелась многоразовая американская виза, у вторых — паспорта с «иглом» на корочке. Шофер не смог бы полететь по билету и паспорту Манулова, ибо его рожа и отдаленно не была похожа на хозяйскую, а пограничники в Шереметьеве хлеб даром не едят. О том, что у этого парня нет даже российского загранпаспорта, Манулов был уверен на сто процентов. Но даже если чисто теоретически допустить, что эти вопросы были решены за одну ночь, пока Павел Николаевич мирно почивал и в ус не дул, то действия гипотетических заговорщиков выглядели до ужаса наивно.

Ведь они же прекрасно знали, что босса будут встречать. А раз так, то их появление в аэропорту Кеннеди без Манулова не пройдет незамеченным. У них потребуют объяснений и вряд ли поверят байке, будто «мистер Пол» пошел в самолетный туалет и провалился в очко. Наименьшее, что им будет грозить после этого, — официальное преследование по закону и лет 20 тюрьмы за соучастие в киднеппинге. Однако если окажется, что люди, вытребовавшие Манулова в Нью-Йорк, будут не заинтересованы в широкой огласке, то все четверо после интенсивного допроса с применением любых средств, развязывающих языки, окажутся на дне Гудзона в бочках с цементом или вообще растворятся в серной кислоте.

Поверить в то, что все четверо «заговорщиков» рассчитывали остаться в России или махнуть в какую-нибудь третью страну, Манулов тоже не мог. Если в отношении секретаря и шофера он еще допускал такой вариант, то телохранители вряд ли поступились бы американским гражданством ради сиюминутной выгоды. К тому же все четверо прекрасно понимали, что за Манулова с ними рано или поздно рассчитаются в любом районе земного шара.

Так или иначе, но все рассуждения Павла Николаевича приводили его в тупик. Оставалось только ждать, когда появятся те, кто его сюда притащил, и объяснят ему в той или иной форме, зачем он им понадобился…

Довольно далеко от того места, где пребывал в заточении Манулов, в одном из престижных дачных поселков, примерно в эти же часы происходили события, имевшие косвенное отношение к тому, что произошло с Мануловым в воскресенье утром, и прямое — к тому, что пережил Вредлинский в воскресенье вечером.

«Новые русские», жившие в этом поселке, мало общались с соседями, если их не связывали какие-то общие интересы, и, разумеется, старались особо не совать нос в чужие дела. По крайней мере, до тех пор, пока не ощущали, что кто-то ими интересуется. Это было своего рода «джентльменское соглашение». То, что далеко не все дома в этом поселке принадлежат тем, кто в них проживает, тоже было в порядке вещей. Многие владельцы, особенно пострадавшие после дефолта, предпочли перебраться в городские квартиры, а загородную жилплощадь сдавать внаем.

Поэтому на то, что некоторое время назад в один из особняков средних размеров въехала пожилая, но явно не бедная дама с какими-то домочадцами, мало кто обратил внимание. Дама, в свою очередь, тоже никому не навязывала свое общество и появлялась на людях крайне редко, как правило, только в поселковой церкви, построенной на пожертвования «новых» во имя св. Николая Чудотворца. Постоянные прихожане, в отличие от остальной публики, которая появлялась во храме главным образом по случаю свадеб, крестин или похорон, друг друга хорошо знали. При этом старушки — в прошлом комсомолки 40 — 50-х годов! — скрупулезно примечали, кто верует истово, а кто только так, для блезиру. Пожилая дама, арендовавшая особнячок, числилась у них в разряде последних. Никто из бабок не помнил, чтоб эта мадам отстояла всю обедню или вечерню. Как правило, она заходила в церковь минут на пятнадцать-двадцать, ставила свечку и уходила, сопровождаемая двумя стриженными под бокс плечистыми молодчиками в кожаных куртках.

Разумеется, бабки и мамаши нуворишей — среди них, как ни удивительно, многие имели рабоче-крестьянское происхождение — не могли не обратить внимание на свою сверстницу, которая одевалась не по возрасту ярко, мазалась дорогой косметикой и щеголяла в разноцветных париках. Кроме того, наиболее внимательные и сведущие разглядели на шее следы пластических операций — кожу на морде подтягивала, чтоб не морщинилась. Не остался без внимания и заметный акцент, а также славянское, но не русское имя престарелой красавицы — Власта Дмитриевна.

Все попытки заговорить и познакомиться с ней Власта Дмитриевна пресекала одним взглядом, который безмолвно говорил: «Куда ты лезешь, хамка? Я с чернью не общаюсь!» Наверно, если б она произнесла это вслух, а обидевшаяся бабуля довела подобные слова до ушей своего крутого сынка или внучка, то госпожа Власта нажила бы серьезных врагов. За слова принято отвечать, а лозунг: «Не забуду мать родную!» еще не утратил актуальности. Однако Власта Дмитриевна вслух ничего не произносила, а за косой взгляд на Руси еще не режут.

Наверно, этой даме было трудно осознать, что попытки обмануть время бессмысленны, и сколько ни штукатурь физиономию, истинный возраст все равно проглянет. Макияжные ухищрения выглядели иногда смешными, а иногда жалкими, попытки расхаживать в сапогах и платьях, рассчитанных максимум на сорокалетних, — тоже. Но Власта Дмитриевна с упорством, достойным лучшего применения, пыталась вышагивать прямо, сохранять горделивую осанку, прикрывать черными чулками синие и тощие до костлявости ноги. С точки зрения нормальных советских старух, это был выпендреж. За глаза они прозвали Власту Дмитриевну «крутой принцессой», употребляя вошедший во всенародный обиход эпитет в сочетании с « „титулом“, который применительно к даме, чей возраст приближался не то к семидесяти, не то к восьмидесяти, звучал явно издевательски. Само собой, бабки сходились во мнении, что в молодости „крутая принцесса“ была натуральной шлюхой, если даже не по профессии, то уж точно по убеждениям.

Конечно, набожные старушки ввиду отсутствия реальной информации вынуждены были строить свои догадки на песке. Некоторые, наиболее отсталые, полагали, что Власта — народная артистка на пенсии, и даже припоминали фильмы, в которых она якобы играла. Потом выяснялось, что ее путали с Любовью Орловой, Людмилой Целиковской, Мариной Ладыниной и другими до— и послевоенными советскими кинозвездами. Более продвинутые бабки считали, что она иностранка, но советская шпионка, которая провалилась на Западе и сумела сбежать в Россию после того, как ее предал то ли генерал Калугин, то ли Суворов-Резун. Еще более сведущие старушенции были убеждены, что Власта никакая не иностранка, а только косит под нее. На самом же деле она— блатная маханя, под которой стоит чуть не пол-Москвы.