Молодой человек, который чувствовал себя еще более, чем Алекса, не в своей тарелке, растерянно пожал плечами.

— Да вы кругом шастали полуголая, — тихо сказал он.

— Вы лжете.

— Это правда. И вы меня еще ударили.

— Я дала вам пощечину, потому что вы совсем распустились. — Алексу душил гнев, но не на Дмовски, а на капитана Ивеса, который устроил этот спектакль с очной ставкой.

— Господин майор сказал вам, что вы должны одеваться как положено, потому что в доме есть люди, и вы потому и постарались, чтобы я вылетел.

— У меня были совсем другие причины убрать вас из дома, и вы знаете, что за причины.

Он так внезапно сделал шаг к ней, что она отшатнулась.

— Какие причины? — Он просто сверлил ее взглядом, и в нем не было вопроса, а было скорее предупреждение. Она напрасно пыталась отвернуться от этого взгляда. Было совершенно понятно, что Дмовски хотел этим взглядом сказать. Ни слова об отношениях между ним и Годенхаузеном, хотя это могло спасти его от палача. Почему он сам шел на такой риск? Неужели чтобы защитить честь своего любовника?

— Вы были слишком дерзким, — устало повторила она.

— Что значит «дерзким»? — спросил капитан Ивес.

Алекса чувствовала, что не выдержит больше ни минуты этого мучительного допроса, и решительно сказала:

— Бог мой, господин капитан, если вы не знаете, что означает слово «дерзкий», загляните в словарь. Неужели я должна припомнить, сколько раз я ловила его курящим, или сколько раз он вел себя нагло и не выполнял мои указания? — Отвратительные приемы, которые использовал капитан, ведя расследование, вынуждали ее действовать решительно. В любой момент он может своими окольными вопросами заманить ее на опасный путь, и она ни в коем случае не должна этого допустить.

— Я была бы вам признательна, если бы могла сейчас уйти, — сказала она. — В последние дни пришлось слишком многое пережить. Вы просили меня прийти, и я пришла. Но я не вижу смысла снова и снова копаться в деталях.

— Ну, решать это предоставьте, пожалуйста, мне.

— Как вам угодно. Что еще вы хотели бы узнать?

Он на секунду задумался.

— В данный момент ничего. Очная ставка была для вас неприятна, я понимаю, но это было неизбежно. Мы благодарны вам за готовность к сотрудничеству. Я обещаю потревожить вас еще раз только при крайней необходимости. Вы мне простите, если вас проводит на выход лейтенант? Я должен еще кое-что выяснить с драгуном Дмовски. Возможно, он будет более разговорчив, когда мы с ним останемся с глазу на глаз.

Он чопорно поклонился, поцеловал ей руку, слегка коснувшись губами ее пальцев. Выходя из комнаты, она должна была пройти мимо Дмовски. Он стоял, прислонившись к стене с таким равнодушием, как будто он ожидал на остановке трамвая. Она не испытывала больше ненависти к нему, скорее, это было восхищение, смешанное с раскаянием и участием. Перед дверью, распахнутой для нее лейтенантом, она бросила на него последний взгляд.

— Прощайте, Дмовски, и всего хорошего, — сказала она.

Он ответил понимающим взглядом, в котором блеснула искра его прежнего бесстыдства.

— Благодарю вас, сударыня. Желаю и вам того же.

В первые дни жизни у тетки Алекса была благодарна ей и генералу за то, что они ее приняли. Тяжелые испытания последнего времени отняли у нее последние силы, физические и душевные. Одной бы ей никогда не справиться ни с ликвидацией домашнего хозяйства, ни с переездом в Берлин. Мысль, что ей придется поселиться в отеле без сопровождения или войти одной в ресторан, пугала ее. Ей было двадцать четыре года, и после пяти лет замужества она овдовела. Еще никогда не случалось ей отправляться одной в поездку, никогда не приходилось самой решать свои денежные вопросы или вести домашнее хозяйство. Она прекрасно понимала, что жизнь у тетки на Кроненштрассе — это только временный выход, что ей рано или поздно нужно будет подыскать квартиру и подумать о своем будущем, но заниматься этим, пока были еще свежи раны, нанесенные ей судьбой, она не хотела.

Ей отвели ту же самую безрадостную комнатку, в которой она жила девушкой.

Арест Дмовски изменил отношение семейства Цедлитц к Алексе, они боялись, что Алекса каким-либо образом может предать огласке отношения Ганса Гюнтера с драгуном и еще больше навредить репутации их погибшего племянника. Поэтому они обращались с ней бережно, как с неразорвавшейся бомбой, которую нужно обезвредить. Генерал предупредил свою жену, что она не должна досаждать Алексе, а прислуге приказал выполнять все ее желания.

Всю первую неделю Алекса провела в постели, она вставала только к обеду. Очень много людей приходило выразить ей соболезнование. Их принимала тетка, которая не настаивала, чтобы племянница лично выслушивала эти слова сочувствия, как вообще-то подобало супруге офицера. Генерал с женой не жалели сил, чтобы все это трагическое происшествие не получило широкой огласки; создавалось впечатление, что они желали, чтобы и Ганс Гюнтер, и его насильственная смерть были по возможности скорее забыты.

Обед Алексе приносила обычно кухарка Кати. Она усаживалась на краешек кровати и сообщала ей все новости. Хотя тетка строго-настрого запретила ей упоминать о трагедии в Алленштайне, Кати много раз давала понять, что считает главными виновниками семейство Цедлитц. Они всячески подталкивали Ганса Гюнтера к браку с Алексой, хотя прекрасно знали, что он не в состоянии сделать ее счастливой. И они стремились осуществить этот брак еще и для того, чтобы замять тот скандал, в котором он оказался замешан еще раньше, в Мюнхене, и который мог стоить ему карьеры. С этой целью они цинично использовали наивную влюбленность Алексы, сознательно шли на то, что при этом она будет несчастна. Для генерала с теткой самым важным было представить их счастливой супружеской парой, что должно было защитить племянника от нежелательных подозрений.

От Кати Алекса также узнала, что, видимо, с ограблением как мотивом убийства Годенхаузена соглашались далеко не все, хотя военные власти всячески этому противились. Бульварные газетки снова подняли порочащие Годенхаузена показания из первого процесса Мольтке, а репортеры пытались разнюхать что-нибудь в Алленштайне. Каких-либо скандальных подробностей они не нашли, разве что известные чудачества из жизни провинциального гарнизона, которые они всячески смаковали, описывая жизнь прусской глубинки. Не проходило и дня, чтобы в дверь не звонил кто-нибудь, выдававший себя за журналиста, и многих из них денщику генерала приходилось выпроваживать силой.

Примерно неделю спустя Алекса получила письмо от фон Ранке, который выражал беспокойство насчет ее здоровья и слал бесконечные приветы. Письмо это пробудило всех демонов, которые, как Алекса надеялась, навсегда остались в Алленштайне. Больше всего она надеялась, что навсегда от него избавилась. Теперь же он снова был здесь.

Наступившую ночь Алекса провела без сна. Рано утром она встала и оделась, надеясь, что на ногах сможет как-то отвлечься от тягостных мыслей. Она ошибалась: бесцельные разговоры с дядей и теткой только еще больше усиливали ее тревогу. Оба заметили ее неспокойное состояние, но не подали и вида. Алекса слишком хорошо понимала: от них ждать защиты от Ранке не приходится. Безусловно, до них доходили сплетни, которые гуляли по Алленштайну, о ней и Ранке, и любое упоминание его имени привело бы к новым подозрениям дяди и тетки.