— Может, завяжем? — спросил Иван.

Он был туча-тучей.

— Осталось немного, — сказал Изместьев. — Еще пара вопросов, и мы заканчиваем.

— Ну? — раздраженно спросил Севка. — Магнитофон включать?

Изместьев кивнул.

— Как вы, Павел Никодимович? Отдохнули? Продолжим?

Хопров смотрел на Изместьева пугливо и недоверчиво.

— Итак: «озеро». Внимательнее. Прошу вас, Павел Никодимович. «Озеро»… Так. Хорошо Спокойнее… «Изгиб»?… Нет?… Вот оно что. Записываем: «гибель, гибнет». Слышите? Озеро — гибнет… Прекрасно. Идем дальше. «Небо»… Что?… «Мало»? Как это — мало?… А впрочем… Запишите: неба — мало… Так. Теперь — «ложь»… Прекрасно… «Противно». Запомним. Вам противна всякая ложь… «Боль»… Так. Пишите: «терпима». Замечательно, Павел Никодимович, очень хорошо. — Изместьев снова возвысил голос: — «Молодежь»!

— Нажим.

— Правильно, так и должно быть… Не торопитесь… «Паразиты». «Надо»?… Что-что?… «Надо есть»?… «Хуже горя»?… Не понимаю, какое-то длинное слово… А, вот оно что. Запишите: «надоели хуже горькой редьки». Про вас, между прочим… Хорошо, Павел Никодимович. Спокойно. Мы движемся к финишу. Еще немного… «Собака»!

— Дрожит.

— Вижу… «Да». Запишите: «да»… «Сторож»!

— Нажим. Сильный нажим.

— «Насилие»! «Драка»! «Борьба»!

— Нажим.

— Он отвечает: «да». Все время одно и то же: «да, да, да»… «Плач»! Плач взрослого человека. «Плач»!

— Дрожит. Сильно. Нажим.

— Он вспомнил, видите? — воскликнул Изместьев. — Он всё вспомнил! Мы были правы! Вспомнил! — хмурое сосредоточенное лицо его разгладилось и осветилось. — Запишите: «лай». «Плач — лай»… Ах, какой же вы молодчина, Павел Никодимович… «Издевательство»!

— Сильное дрожание. Очень сильное.

— «Атака»!

Хопрова качнула в сторону. Он крупно, всем телом, затрясся.

— Нажим! Сильный нажим!

— «Удар»!

— Он просто каменный! — воскликнул Иван.

— «Я». Запишите: «я, я». Это самое главное. Он признался. Он это сделал! Он!

Старик с неожиданной силой выдернул у Ивана руку и, хрипя, попробовал приподняться.

— Всё, — сказал Иван, вставая с табурета и отворачиваясь. — Не могу больше.

— Достаточно, — торопливо заговорил Изместьев. — Мы закончили. Успокойтесь… Извините нас, Павел Никодимович. Прилягте, пожалуйста, — он обнял Хопрова за плечи. — Вы даже не представляете, как нам помогли. Больше не будем вас мучить. Спасибо. Большое спасибо. Ложитесь, отдыхайте. Сейчас придет Евдокия Николаевна…

— Сваливаем?

— Минутку. Там пленка осталась?

— Навалом. Тут половина и еще кассета целая.

— Запишем сюда же. Недостающее, — сказал Изместьев. — Чтобы ни у вас, мои дорогие, ни у Кручинина — никаких сомнений. Показания главного свидетеля. Как говорится, последний штрих.

На поляне громко играла музыка.

«Эй, мужик! — позвал Агафонов. — Эй!»

«Слышь? — Притула вскочил. — К тебе обращаются?»

Он догнал меня, и грубо развернул за плечо: «На пару слов, борода».

«В чем дело? Что вы хотите?»

«Остричь тебя наголо, — сказал Притула».

«Кончай, — сказал Агафонов. Лениво поднялся и подошел. — Извини, батя. Ты не сторож случайно?»

«Случайно — да».

«Ходишь здесь, бродишь. Машину не видал? Джип маленький. Белый, грязный такой, весь заляпанный, не видал?»

«А где я мог его видеть? На поляне? У озера?»

«Ты из деревни?»

«Нет».

«А откуда?… Ну ладно, неважно. Вон наша деревня. Привольное. Видишь? Второй дом с краю — наш. Там под окнами джип стоял. Вчера стоял, а сейчас нету. Понимаешь, батя? Кинули нас. Ночью. Мы даже знаем, кто. Может, ты видел, как они уезжали? Сколько их? Двое, трое? Вроде еще одна машина была».

«Деревня, молодые люди, не мой объект. Кто и когда оттуда уехал, тем более ночью, я видеть не мог. Стало быть, и помочь вам ничем не могу».

Агафонов скривился. Он был явно разочарован. Злобно вздернул губу.

«А ты кто вообще-то? Правда сторож?»

«Разрешите, молодые люди, я пойду».

«Плюешь на нас, да? — Притула схватил меня за отвороты плаща. — Не люди мы, да?»

«Помилуйте. Я не хотел вас обидеть.»

«Мразь, — защелкал зубами Притула.»

«Тихо ты, тихо, — сказал Агафонов. — Не заводись».

Притула сжал кулаки.

Цыпа залаяла, зарычала.

«Заткни собаку! — крикнул Притула. — Прибью.

«Цыпа! — приказал я. — Не подходи! Убегай! Уходи! Беги домой! Домой!»

Она оскалилась, залаяла еще громче и стала угрожать: рывком бросится на них — отпрянет. Шерсть на спине потемнела. Такой свирепой я ее прежде не видел. Она не слушалась меня. Я приказывал, просил, умолял. Не помогало. Она, как и я, чувствовала, что ей угрожает опасность. Но ее это не останавливало. Она защищала хозяина.

Агафонов смял приятеля, стиснул и закричал: «Иди, батя! Скорее! Иди и не оборачивайся!»

«Цыпа! Убегай! Уходи!»

«Умолкни, тебе говорят!»

«Цыпа! Домой! Беги, Цыпа! Домой!»

Притула сбил меня с ног, пригрозил: «Лежи и не дрыгайся».

Коньячным перегаром он дышал мне в лицо. Я услышал собачий визг. А потом увидел Агафонова. Он нес мою Цыпу под мышкой. Одной рукой держал ее за загривок, а другой, как намордником, прихватил пасть, чтобы она не кусалась.

«То-то же».

Притула пнул меня еще раз и отпустил.

«Вот сволота, — выругался Агафонов. — Представляешь? Цапнула… Больно, зараза».

«Не надо. Прошу вас».

«Заныл!»

«Что мы вам сделали?»

«Разговаривать не умеешь».

«И псина твоя тоже, — добавил Агафонов. — Сейчас камушек на шею, и в воду. Как думаешь, выплывет?»

«Не делайте этого!»

«Тебя не спросили. Дохлятина. Славка!»

Агафонов заметил, что я достал поводок. Я бросился выручать Цыпу. Притула подсек меня, сбил с ног. Придавил. Стал выкручивать руку. Я вскрикнул от боли. Агафонов схватил Цыпу за задние ноги, поднял и, держа ее вниз головой, стал размахивать из стороны в сторону.