– Ты что, все время за ней следил?

– Не-ет, – он помотал головой, тоже очень по-детски, – не все! Я знал, что она живет с другим, но это не имело значения. Потому что с ней рядом должен быть я, только я! А этот никого к ней не подпускал! Я ей звонил, а трубку всегда он брал, а я звонил, только чтобы послушать ее голос! А он мне не давал! Я думал, когда заберу ее себе, его убью! Убью! Он мне мешал!

Так же неожиданно он перестал плакать и теперь с ненавистью смотрел на Артемьева, глаза у него горели.

– А я не люблю тех, кто мне мешает! Я его не люблю, потому что он не давал мне с ней говорить, а она принадлежит мне!

– У тебя в Питере была машина? – Это подполковник Гулько спросил.

– У сестры машина, – сказал Витя охотно. – Она ее мне всегда дает, и тогда дала. Я Мелиссу увез и вернул машину, я потом к ней на электричке приезжал, когда свечи привез, а потом еще раз попросил, и тогда она мне дала, сестра! Она мне всегда дает!

– А здесь у тебя откуда машина?

– Издательская, – сказала Мелисса. – Я ее узнала. Меня на ней несколько раз на съемки возили, когда Васька… Василий не мог со мной поехать. Я узнала нашу машину, когда он меня к ней тащил. То есть издательскую.

– А как же вы его-то не узнали, девушка?! Машину узнали, а его нет?!

– Издалека… не узнала.

– Она видит плохо, – подал голос Артемьев.

– А тогда, в Питере? Вы его тоже не узнали? Как же так?

– Я видела его всего одну минуту, лицо скрывал козырек бейсболки, – сказала Мелисса. – Да и то я на Исаакиевский собор смотрела, а не на него. А потом, – тут она улыбнулась извиняющейся улыбкой, – я вообще плохо знаю в лицо курьеров. Их несколько человек, и…

– Ты бы запомнила мое лицо, – мечтательно сказал Витя Корзун. – Ты запомнила бы меня навсегда! Ты умирала бы и видела только мое лицо! Ну? Разве это не прекрасно?

– И потом он все время был… разный, – продолжала Мелисса. – В издательстве он самый обыкновенный, в куртке и кроссовках. Тогда в машине он был… водитель, в бейсболке какой-то, на глаза надвинутой, а в доме он мне не показывался.

– Я хотел, чтобы ты узнала меня сама! Сама и не сразу! Это была бы наша тайна, наша игра!

– А сегодня… то есть уже вчера он был в каком-то свитере ярком. Я свитер увидела, а на лицо не обратила внимания.

– Понятно.

– Все равно вы ничего не докажете, – вдруг объявил Витя. – Ничего. Я ее не убивал, не пытал, не мучил! А на бабушкиной даче никаких следов нет.

– Есть там следы, – уверенно сказал подполковник Гулько. – Пальчики, волосы, все там есть, дорогой ты мой друид! Так что похищение и покушение на убийство – все твое!

– Она моя! – крикнул Витя. – Вы должны мне ее отдать! Она только моя! Она не может быть вашей!

– Ну, это тоже понятно, – согласился подполковник. – Значит, этого мы задерживаем, остальных отпускаем. У кого вопросы?

– Да тут и без нас все понятно, Ахмет Салманович, – негромко сказал фээсбэшник. – И не наша это компетенция, а судебных психиатров скорее.

Баширов кивнул. Он все курил свою сигару, и было совершенно непонятно, слушает он или думает о своем.

– Мы можем… ехать?

– Конечно, – тоном радушного хозяина, провожающего засидевшихся гостей, сказал подполковник Гулько. Наверное, рад был спровадить, дождаться не мог, когда уедут. – Данные ваши есть, все зафиксировано, для дачи показаний вас вызовут к следователю, так что можете ехать совершенно спокойно. Боря, попроси патрульных до дому проводить, а то как бы опять не того… не остановили!

– Пошли, – Артемьев за локоть поднял со стула свою знаменитость и повел к выходу так, как будто вокруг не было никаких фээсбэшников, милиционеров, главных редакторов и олигархов. – Машину можно забрать?

– Машину? – спохватился подполковник и посмотрел на Баширова. – Ну, сейчас отдадим и машину, чего уж…

– Не уводите ее! – закричал Витя. – Оставьте! Она должна быть со мной! Она мне говорила, что хочет быть только со мной! Она во всех книжках про это писала!

Все посмотрели на него и один за другим вышли, и в комнате возник мрачный сержант, который за скованные руки поднял Витю и повел, подталкивая в спину.

Витя оглядывался на Мелиссу и кричал, что она должна быть с ним.

…Утром Артемьев собрался на работу.

Он вышел из подъезда, увидел, что дождь прошел, залил весь асфальт, в котором теперь отражалось небо. По асфальту плыли облака, и те пять шагов, что он должен был пройти до своей малость покореженной машины, ему предстояло пройти по облакам.

Всего пять шагов по облакам…

Он зашлепал по лужам, жмурясь от солнца.

Все хорошо, вот что означали солнце и лужи. Все хорошо.

Даже лучше, чем хорошо, потому что у него теперь есть жена и ребенок. Ну, не целый, а пока только какая-то часть, но есть, есть!..

И Мелисса больше не просто «чертова знаменитость», а его жена и мать семейства.

Он немедленно на ней женится – надо в загс, что ли, позвонить, узнать, когда там принимают, в этом загсе, – и заживут они волшебной и прекрасной жизнью. Как в сказке.

Артемьев дошел до своей машины и обнаружил дядечку, хозяина давешней «Волги».

Дядечка приседал, матерился и в разные стороны махал ручонками, рассматривая бок своей машины.

– Мужик! – сказал ему Артемьев. – Ты меня прости, мужик, это я твою тачку раскурочил!

Дядечка перестал приседать и махать и выпучил на него глаза.

– Да ты не переживай, мужик, – продолжал Артемьев и полез в свой джип, – ты приходи вечером, я тебе денег дам, ты новую купишь. Ты только не переживай! Знаешь, где я живу, мужик?

Дядечка ошалело покачал головой. Он не знал.

– Квартира семьдесят девять. Приходи, мужик! И перестань орать, смотри, утро какое сказочное!

Василий захлопнул дверь, включил зажигание – мужик проводил его глазами, – наклонил голову и взглянул вверх, на окна своей квартиры, за которыми была Мелисса и их будущий общий ребенок.

Потом вырулил со стоянки и нажал кнопку приемника.

– От Волги до Енисея, – что было сил заорал приемник, – Россия моя ты, Россия!

– Это точно, – согласился Василий Артемьев.

Из окружающей ее тьмы белым пятном проступило лицо, и в его глазах она увидела свою смерть. Она хотела закричать и не могла, завороженно глядя в эти глаза. Он чуть склонил голову, наблюдая за ней без злобы или удовлетворения, скорее с интересом. Наблюдал, как из нее уходит жизнь, как будто не хотел пропустить того момента, когда человек вдруг становится ничем. Когда еще мгновение назад живое существо вдруг превращается в… останки. Она нашла в себе силы усмехнуться этому слову, внезапно пришедшему на ум. Останки чего? Ее дурацких надежд, нелепой жизни. Жизни, которая ей принадлежала только наполовину, как и ее лицо. Неожиданно она ухватилась за эту мысль, как утопающий хватается за соломинку. «Какое нелепое сравнение», – вдруг подумала она и тут же увидела себя в бурном потоке. Вот вода заливает ей рот, глаза, а она судорожно хватает все, что оказалось рядом с ней в этом водовороте: какие-то ветки, торчащие из воды, с мокрой слипшейся листвой, – и вместе с собой тащит их на дно. Вместе с собой…