Об этом сообщил стражник.

— Он может войти и привести с собой кого захочет, — ответил Эйрик.

Аринбьёрн вошел с Эгилем и половиной своих людей. Остальные ждали во дворе. Копья, которые многие из них наверняка взяли с собой, вероятно, торчали там, как тонкие деревья с сияющими кронами, подумала Гуннхильд. Сопровождавшие сгрудились возле двери. Среди них возвышалась темная фигура ненавистного ей Эгиля.

Королеву угнетала усталость от того, чем ей пришлось заниматься ночью. Выходить душой из тела всегда очень трудно. А затем на галерею пришел Аринбьёрн и остался караулить. Ей оставалось лишь одно — вернуться в себя. После этого она долго лежала, вглядываясь в темноту и глубины своей ненависти.

Нет, она не поддастся никакой слабости. Ни за что. Она заставила себя забыть об усталости, разочаровании и гордо выпрямилась, сидя рядом со своим мужем. Эйрик был напряжен и насторожен.

Аринбьёрн медленно прошел по залу и остановился перед королем. Как и накануне, он был вооружен одним лишь мечом. Его одежда была хорошей, но не роскошной — Гуннхильд считала, что это признак уважения к властителю. Он остановился, поднял руку и сказал:

— Приветствую тебя, король!

— Приветствую тебя, Аринбьёрн. Я всегда рад тебе, — ответил Эйрик, далеко не столь теплым тоном, каким говорил это обычно, но Гуннхильд знала, что эти слова означают именно то, что было произнесено. — Можешь свободно говорить все, что пожелаешь.

Чуть раскосые глаза с опущенными вниз наружными уголками нашли его взгляд. Слова прозвучали спокойно и уверенно.

— Я пришел сюда вместе с Эгилем. Он не пытался убежать ночью. Теперь мы желаем знать, какова должна быть его участь. Я полагаю, что я имею перед тобой кое-какие заслуги, ибо делил все беды и трудности, кои приходились на твою долю. Все, что я имел в Норвегии, и родственников, и друзей я оставил, чтобы уйти вместе с тобой, когда едва ли не все лендрманны покинули тебя. Это было всего лишь справедливо, учитывая то, что ты сделал для меня.

Гуннхильд перебила его, воспользовавшись тем, что он смолк, чтобы перевести дыхание.

— Остановись, Аринбьёрн, — вмешалась она, — и не продолжай, и хватит об этом. Ты хорошо служил королю Эйрику и был хорошо вознагражден им за это. Ты обязан королю Эйрику гораздо больше, чем Эгилю. Ты не должен просить короля Эйрика отпустить Эгиля невредимым, после всех его злодеяний.

Ее муж нахмурился, и она стиснула зубы. Но могла ли она надеяться, что король воспринял ее слова?

— Если ты, господин, и ты, королева, решили, что Эгиль не получит от вас мира, — сказал Аринбьёрн, — тогда у вас есть путь чести — дать врагу неделю милостивой отсрочки, чтобы он мог спастись. Эгиль прибыл сюда по собственной доброй воле. И такую же добрую волю он должен встретить у вас. Позвольте ему уйти. А после того пусть будет что будет.

Нет, этого нельзя было допустить. Гуннхильд не могла оставаться в стороне. Она хорошо умела больно язвить легкими уколами, не перехватывая через край, тогда как ее слова обдавали ледяным холодом.

— Сразу видно, Аринбьёрн, что ты лучший друг Эгилю, чем королю Эйрику. Если Эгиль сможет ехать отсюда целую неделю, он доберется до короля Эдреда. — Она должна была намекнуть, что сомневается в мужественности своего супруга, чтобы он при этом не разозлился на нее. — Но король Эйрик не может скрывать от себя, что тем самым поставит себя ниже многих других королей. Еще совсем недавно никто и подумать не посмел бы о том, что у короля Эйрика не хватит воли и могущества, чтобы вершить правосудие над такими, как Эгиль.

Показалось ей или она на самом деле ощутила холод со стороны Эйрика?

Аринбьёрн еще сильнее помрачнел.

— Никто не станет сильнее уважать Эйрика за убийство сына бонда из дальней страны, который пришел, чтобы вверить себя его правосудию, — произнес он с каменным выражением лица. — Но если он желает увеличить тем свою славу, то сие деяние станет известно по миру вдаль и вширь. Ныне и присно, все, что случится с Эгилем, случится и со мной. Дорого встанет тебе, король, жизнь Эгиля, ибо допрежь ты возьмешь ее, ты должен будешь убить меня и моих верных воинов. Я не ожидал, что ты предпочтешь видеть меня мертвым, нежели подарить жизнь одному человеку, за коего я прошу.

По всему залу послышались вздохи. Королевская стража и воины, пришедшие с Аринбьёрном, в тревоге уставились друг на друга. Руки потянулись к оружию. Грудь Гуннхильд заполнилась тревогой. Неужели Эгилю предстояло закончить свои злокозненные, достойные троллей деяния, устроив войну под ее крышей?

Эйрик заговорил, и все руки опустились. Его лицо с резкими чертами было неподвижно, словно маска, в его голосе звучало железо. Но королева, досконально знавшая его, явственно ощущала боль, которую король старался скрыть.

— Это серьезная угроза, Аринбьёрн. Я был бы огорчен, буде мне пришлось причинить тебе зло, коли дело дойдет до того, что тебе придется пасть прежде, чем ты узришь Эгиля убитым. — И продолжил несколько спокойнее: — Но, как бы я ни обошелся с Эгилем, он был, есть и останется виновным.

В зале в который раз воцарилась тишина; Гуннхильд даже слышала посвистывание ветерка за стенами, хотя он в тот день был очень слаб. Эйрик в упор глядел на Эгиля, а потом резко, как будто хотел не кивнуть, а ударить мечом, подозвал исландца поближе.

Он все же пошел на это. Он согласился выслушать поэму. Гуннхильд стиснула кулаки так, что ногти больно вонзились в ладони. Ее последняя надежда была на то, что поэма окажется плохо сделана, ничего не будет стоить в качестве виры и Аринбьёрн признает это и отступится от человека, предавшего его верность. Она пыталась помешать скальду. Боги и все темные Силы знали, сколько сил она потратила на это минувшей ночью, чтобы зло было отомщено и за кровь Рёгнвальда воздалось кровью.

Эгиль широкими шагами прошел по залу и остановился, на шаг не доходя до Аринбьёрна. Он тоже был хорошо одет, хотя и было видно, что одежда с чужого плеча — так туго она обтягивала его огромное тело. Глаза, укрывшиеся под выдававшимися далеко вперед надбровными дугами, встретили взгляд Эйрика. Король сидел прямой, как копье, высоко подняв голову, пристальный взгляд немигающих глаз был неподвижен, как у змеи. Седоватая борода зашевелилась, глубокая рана рта разверзлась, покатились громозвучные слова.

Гуннхильд поняла, что слышит, и была потрясена. Это была драпа[25] из двадцати строф, наивысшее выражение почета, который скальд мог оказать королю, причем драпа совершенно нового вида: строки согласовывались между собой не только аллитерациями,[26] но имели еще и согласные окончания (она не знала, что пройдет несколько веков и их назовут рифмами). Таких стихов еще никто и никогда не слышал в норвежском мире, и им предстояло сохраниться вовеки.