И вдруг она понимает: неведомая дрожь – ведь это его дрожь, это он содрогается в ее теле, по-прежнему прижимая ее к себе! Она смотрит вниз, на его запрокинутое лицо, и не может понять, что за трепет меняет его черты каждое мгновение – трепет счастья, боли, наслаждения, самозабвенной муки?..

Вдруг ей показалось, что он может уронить ее. Даже странно, почему ей могло показаться такое, ведь объятия его были даже слишком крепки? И, почти инстинктивно, она охватила ногами его бедра, обвилась вокруг него и обняла его за шею.

Он на мгновение замер, словно не ожидал этого обвивающего движения и теперь прислушивался к нему, – и тут же новая, еще более мощная волна пробежала по его телу, отзываясь в женской глубине, меж охватывающих ног…

Это не были мерные, торопливые движения, которые должны были смениться судорожными вздрагиваниями. С самого начала, с самого первого мгновения, когда она почувствовала в себе его плоть, – это были набеги волн, которые не зависели от него, но в каждом из которых был он весь – с его глазами цвета мокрой земли, теперь полузакрытыми, с его вздымающейся грудью и капельками пота на высоком лбу.

Вот так же – весь – вливался он в свою улыбку, преображавшую его лицо, и так же чувствовала она его улыбку, как сейчас – все его тело…

И, принимая в себя эти волны, всего его в себя принимая, Марина не ощутила даже, как последний, неудержимый поток устремился в нее, – не ощутила потому, что этот горячий поток подхватил ее так мощно, словно хотел унести с собою навсегда…

Она догадалась, что Алексей поставил ее на пол, – догадалась по той невыносимой пустоте, которая сразу зазвенела в ней. Теперь его лицо снова было над нею, и она не решалась поднять на него глаза. А когда все-таки решилась и взглянула – глаза его были опущены, она не видела их, не находила на белом, без кровинки, лице.

И голоса его она не узнала, хотя столько раз за сегодняшний вечер слышала его неузнаваемый голос. Но сейчас он снова звучал по-другому: с безнадежной, неизмеримой усталостью. Это не была усталость воплотившейся страсти, это вообще не была блаженная усталость достигнутого. Алексей произнес только:

– Все… Если бы ушел сегодня – умер бы, тебя не увидев. А теперь все равно…

И медленно, пошатываясь как пьяный, он пошел к двери. Марина смотрела, как идет он в темноте, как измученно-тяжела его походка. И не понимала, что произошло с ним, с нею самой, и что им делать теперь…

Но тут сознание ее снова померкло, и она опустилась на пол, щекой припав к тому месту, где только что они стояли вдвоем.

Самое мучительное было – что он молчал. Он не произнес ни слова перед тем, как поцеловать ее, и в коротких промежутках между поцелуями ни звука не сорвалось с его губ.

Это было первое, о чем подумала Марина, когда следующим утром проснулась – или пришла в сознание? – и поняла, что лежит рядом с диваном, щекою прижавшись к полу, с неловко подвернутой рукой.

Все, что произошло этой ночью, казалось невозможным при ярком свете дня.

«Кошмарный сон», – подумала Марина.

И тут же поняла: нет, совсем другое.

Она не знала, как же назвать происшедшее ночью, но ощущения кошмара не было точно. Смятение, растерянность, испуг, даже шок – но не кошмар…

Она боялась думать об этом.

Но все само вставало перед глазами. Его запрокинутое лицо, на которое она смотрела сверху, и эти волны сменяющихся чувств, которые пробегали по его лицу, отдаваясь в ее сердце и в ее теле…

«Я была – его! – Эта мысль пронзила ее, как удар молнии. – Я была его, и он был мой… И – как мне было?..»

Она не знала, как ей было, когда она чувствовала его в себе. Было ли это наслаждением или, наоборот, болью? Она просто не успела понять… Она чувствовала его во всем своем теле – и чувствовала всего.

Теперь, когда все это было позади, ее охватило странное ощущение: как будто она была гнездом птицы этой ночью. А он был деревом, держащим ее на себе… Или она была каким-то вьющимся растением и обнимала его – и, может быть, его душили ее объятия?

Эти прихотливые, странные образы сменялись в Маринином сознании. Она разглядывала их медленно, как в детстве разглядывала картинки в старинной книге. И это не оставляло ей времени и сил, чтобы самой себе отвечать на единственный, по-настоящему волновавший ее вопрос: как же ей было с ним этой ночью?

Все тело у нее болело той ломящей болью, которая бывает после неожиданного физического усилия. И эта отчетливая боль, так же как и неотчетливые картинки, не давала вспомнить, что же все-таки чувствовало ее тело…

И что ей делать дальше?

Оставаться дома было просто невозможно: даже молчание комнаты мучило все тем же вопросом. И под холодными струями душа не стало легче, и ветер, ворвавшийся в открытое окно, не освежил горящего лица.

Когда Марина вышла наконец на улицу, солнце уже стояло высоко и по-летнему плавило асфальт. Марина вышла на Большую Бронную и направилась к Пушкинской площади.

Шумный скверик у «Макдональдса» был полон людей. Смеющиеся разноцветные дети катались на большой белой лошади, которая покорно бродила по периметру скверика – видимо, уже не ожидая от жизни ничего хорошего.

Тинейджеры громко хохотали, потягивая пиво и колу из пестрых банок, цыганята шумно просили милостыню; в горячем летнем воздухе солидно покачивался огромный воздушный шар с какой-то яркой рекламой.

Среди этого сытого и веселого шума Марина неожиданно почувствовала себя спокойнее. И вдруг поняла, что хочет есть. Да ведь она сутки уже не ела!

Окна в «Макдональдсе» были такие чистые, что казалось, будто их вовсе нет и люди сидят прямо на улице. К счастью, уже прошло то время, когда в этот незатейливый ресторан стояла огромная очередь; теперь Марина сразу вошла в прохладный зал.

Как ни странно, живя совсем рядом, она оказалась в «Макдональдсе» впервые. И ей почему-то понравился и неназойливый шум множества людей, и улыбчивые официантки, и столики вдоль прозрачных окон. Наверное, ей этого и надо было сейчас: возможности забыться, окунуться в раскованную, нерассуждающую жизнь и не думать о том, что так тревожило ее и смущало.

Она села у самого окна и, откусывая большой пестрый бутерброд, смотрела, как на улице важно раскланивается со смеющейся толпой потешная обезьянка в костюме-тройке. Биг-Мак показался ей вкусным и коктейль в огромном стакане – тоже. А главное, они были как-то сами собою, о них можно было не думать.

И она думала о другом – о чем-то спокойном, далеком, но каким-то непостижимым образом всплывающем в памяти именно сейчас, когда ей надо было разобраться в себе.

Она думала об отце. Вернее, об одном разговоре, произошедшем незадолго до его смерти. Это была обычная их вечерняя прогулка. Если не было вечером неожиданных больных, отец никогда не отказывал себе в удовольствии пройтись с дочерью по дороге, ведущей за поселок к лесному озеру.