Колли ерзает на стуле и быстро скашивает влево взгляд, будто ей что-то сказали на ушко. К кому это она там прислушивается?

– Я убийца, – звучит дальше мой рассказ, – и, когда узнала об этом, это меня травмировало, причем гораздо больше, чем показалось тогда. Поэтому обещаю не допустить, чтобы это случилось с тобой. Ты такая, какая есть, но у меня есть все возможности тебя от этого уберечь.

Колли смотрит на меня своими зелеными совиными глазами, и на секунду мне кажется, что она знает, что я собираюсь сделать. Только откуда ей это знать?

– С тобой все хорошо? – спрашиваю я. – Ты поняла, что только что услышала?

– Раз щенячья ферма приобрела такую славу, то ты у нас в некотором роде тоже знаменитость.

Голос Колли звучит пугающе прозаично.

Через мгновение я протягиваю ей руку.

– В том, что ты не знаешь, как к этому относиться, нет ничего такого. Мы пройдем этот путь вместе.

Она едва заметно сжимает мою руку своей влажной ладошкой, и мне приходится приложить над собой усилие, дабы не поморщиться. Они у нее всегда липкие, как у жабы.

Я бросаю взгляд на свой телефон, но вижу лишь черный экран. Ирвин затих.

Роб, когда-то давно

Большую часть времени я провожу у загона Двадцать Третьей. Порой может показаться, что с ней полный порядок. Как и Джек, она день ото дня толстеет и раздается вширь. Снует в поисках запахов и машет Мие своим изувеченным хвостом. Но потом несется на проволочный забор, широко распахнув от страха глаза, набрасывается на невидимых врагов и рычит, пока не осипнет. Мне ненавистны издаваемые ею звуки, ее вонь, коренастое телосложение и две пары глаз. Но я сижу рядом, словно прикованная. Просто потому, что вижу в ней зеркало.

В августе, когда пустыню особенно сжимают тиски жары, Джек просыпается и не может говорить. Хотя это еще не все. В глазах сестры – пустота.

Я забочусь об оставшейся от нее телесной оболочке. Заставляю есть, пичкаю витаминами. Каждый день вожу на прогулку к границам наших владений. На первом этапе говорю о прошлом и наших воспоминаниях. Но некоторое время спустя отказываюсь от этой затеи, потому что в нашем детстве слишком много лжи. Настоящим можно назвать только то, что случилось между нами двумя. И то не все. Джек смотрит прямо перед собой и ничего не отвечает. Она не сопротивляется, но у нее подергивается уголок рта – тик, который мне совершенно не нравится. Он говорит о том, что внутри нее идет какая-то кипучая борьба. С чем это таким она сражается? Какая часть ее естества одерживает победу, а какая терпит поражение?

* * *

С Фэлконом тоже явно что-то не то. Он надсадно дышит и по несколько дней не встает с постели. Мы все здесь разваливаемся на куски. Я никак не могу избавиться от ощущения, что Сандайл пожирает нас не хуже вставки, что вскоре здесь не останется ничего, кроме пыли на раскаленном ветру.

Мия хочет показать Фэлкона какому-нибудь врачу из Бона, но он отказывается. Под веками страшно расширенных глаз хорошо видно, как пожелтели его белки. Сердце в груди бьется мелкими толчками, дыхание угрожающе затруднено. В конечном итоге она решает не расстраивать его. Скорее всего, это просто грипп или какой другой вирус. Пациенты из ученых и врачей просто аховые.

В полдень я отношу Фэлкону суп из консервов и тост с маслом, гляжу в его лицо и испытываю от этого странный диссонанс чувств. Передо мной человек, которого я любила больше всего на свете. Эту любовь я помню во всех красках: как она ощущалась, с какие рвением я стремилась заслужить его одобрение, как мучительно нуждалась в нем. Но когда я пытаюсь отыскать ее сейчас, ничего подобного там уже нет. На ее месте одна только пустота.

– Роб…

У него даже голос совсем ослаб, превратившись в его бледное подобие.

– Что?

– Посидишь со мной?

Я обдумываю его предложение. С вентилятором здесь прохладно, к тому же у меня нет ни малейшего желания спускаться вниз и помогать Мие чистить картошку.

– Хорошо.

Фэлкон лежит, его взор затуманен болезнью и прошлым.

– Мой отец воевал… – говорит он. – Не знаю, каким он был до этого, но, когда я родился, война его уже здорово изменила. Так говорила мама, а может, ей просто не хотелось верить, что он был такой всегда.

На его красивом лице проступает тревога, на загорелый лоб падает серебристая прядка волос. В последнее время он выглядит очень старым. И как будто стал меньше, а может, это просто выросла я.

– Отца я боялся, – продолжает Фэлкон. – Боялся и ненавидел. В страхе ничего хорошего нет, но злость была еще хуже. Я очень хотел, чтобы ты никогда не испытывала ни того, ни другого. Мы пытались, Роб. Пытались изо всех сил.

Он с мольбой смотрит на меня – старик, упрашивающий отпустить ему грехи.

– Твой суп остыл, – говорю я.

Фэлкон пытается есть, но у него дрожит рука. Тогда я беру ложку и терпеливо кормлю его, медленно, глоток за глотком. Затем вытираю ему рот. Фэлкон вскоре может умереть. Но даже эта мысль не влечет за собой ничего, кроме слабого проблеска интереса.

– Думаю, это сработает, – произносит Мия.

Мы в собачьей лаборатории. В ярко-желтой коробке лежит шприц с характерной ярко-желтой этикеткой.

– Должно сработать, – говорю я, – если опять ошибешься, мне будет трудно справиться с желанием тебя убить.

Эти слова просто слетают с губ. Я так вымотана, что не испытываю от этого даже малейших эмоций и лишь понимаю, что они будут уместны.

У Мии бледнеет лицо.

– На этот раз все верно. Я это знаю. Новый укол устранит все проблемы, вызванные вставкой.

Когда Мия вонзает в нее иглу, Двадцать Третья под наркозом. Эта собака проводит в отключке столько времени, что я боюсь, как бы это не отразилось на результатах. Когда мы возвращаемся обратно в дом, я украдкой бросаю на Мию взгляд. Заметив его, она тут же отводит глаза, но не успевает. Я уже увидела, что в них было. Мия меня боится.

– Когда вставка дает сбой, сначала появляется страх… – говорю я. – Но, думаю, даже ты понимаешь, что потом она сжирает их заживо. Все, что только в них есть.

Мия не спорит и лишь устало говорит:

– Да, именно это страх и делает.

Лампа в виде звезды струит розовый свет. Но если раньше она создавала уют,