пеняли, что пипкой мясистой раскидист и толст инородно огузками. Вылитый, говорят, живодер, но каков из троих – беспонятная тайна.

К апрелю тому по клочкам подсобрали историю Вылковой дружбы с анафемской шайкой. Шептались, что он к ним приперся на собственный страх – в тот февраль, где с нас дани одним лишь запястком содрал, а кобылку еще смухлевать не надыбал. Мол, плутал с фонарем по грабовнику и тихонько трех братьев по имени звал, вот, бродун, оплеух и дозвался! Хотел угодить, да и в плен угодил: заподозрили взмутчики в нем не подмогу, а даже напротив – предателя. Думали, турки его подослали, чтобы после им стёжки заветные выдал. Близко были повесить на первом суку, но потом снизошли погодить, сделикатились: а что, как лопух не доносчик? «Басурмане доносчику хоть бы на санки потратились – для достоверности видного образа, энтот же с пары затрещин продрог, засинел да штаны обмочил. А ну как сикушник не брешет?..»

Засим начинают его тормошить: «Уж не брат ли ты Бенки?» – «Брат, старшой, точно так». – «Той девахи, что с краю села в халабуде живет?» – «Той самой тот самый я братец, притом отприродно и папкой, и мамкой роднющий». – «Да чего ж ты ее, коли брат и к тому же старшой, не сберег?» – «Это как это? Только что от нее, очень даже живая меня провожала». – «Конечно, живая! Ижно с избытком, живая вдвойне». И давай на него хохотать. Он не может в их смехи проникнуть: «Это как это? И отчегожно вдвойне?» – «А с того, что в ней брюхо надуто, непраздное». – «Это кто это? Дяди, об чем ваш обидный намек?» – «А об том, что весною племяшем сбогатишься». – «От кого ж мне привалят такие обузы? Выкликать на отцовство кого мне и где?» – «А вот это вопрос заковырный, весьма многосложного свойства. Даже нам на единый ответ затруднительный». И гогочут, держась за бока. Потом кто-то из них сквозь смешливые слезы признание стоном выдавливает: «Если честно… зятек у тебя молодец хоть куда… Кажись, Пуподыхом зовут». Тут уж все бандюганы попадали наземь и в трясучке по снегу катаются. С Рождества, как османов покончили, не терпели веселья подобного.

Наигрались ребятки дурачиться, из кувшинов винишко повыпили и, соскучившись зряшным невольником, погнали его восвояси. Перед тем по всегдашней привычке немного на вещи ограбили.

Как прознали в селе про события? Да впоследствии кто-то из шайки обмолвился. А сначала у нас лишь гадали впустую и слушались. Каждый месяц по разу, по два громоздили на бричку впритык подношения, еще и кобылу в удобства поездок заложат. Таким вот манером с остатней зимы и таскал окаянный ходок контрабанду. Управлялся столь споро, что к лету поспело ему снисхождение – оброки взимать и с имущих Болярцев, и с жлобского Кочово. Что его, что окру́гу режимы поставок устроили: лицезреть живодеров мечтанием нигде не намучились.

Вылко вел себя строго, однако стремглав не ярился. Коль угрозами сыпал, залишнюю гневность в себе притеснял: желваками побесится да локотками подергает – глядишь, и слиняет багровостью в бледности. Сердился чрез кашель, зажимно. Обзываться на наших нерях не отвиливал, но дюже скандальную брань притуплял, прикладом по мордам не шлепал, на подношения стопки не морщился, но и так, чтобы хрюкать, ракию не жрал, да и баб не ронялся щипать. Фамильярства соседей в обрез пресекал, оттого и расспросы про фарт свой не жаловал. «Как же так, – домогаются наши, – гайдукам ты в доверье без мыла протиснулся? По каким бы невнятным причинам тебя мимо нас полюбили?» Огрызнется на это: «Видать, заслужил. Ну а ежели кто сумлевается, нехай докладает претензию». Сам в обнимки берданку голубит, на нервах звенящих издевкой пиликает.

Год с лишком тягомотились наши в неведениях. А по новой весне воротились в село лизитеры – в назойных желаньях субботу на Лазаря[23] спраздновать. Одичали в лесах и землянках до воев, стосковались по людям живым, распоясным, наипаче другого соскучились женским присутствием, вот всем гамом сюда отдохнуть и нагрянули. Сперва подтянулись на берег и, обомлев, любовались на барышень – как те вперегонку себе на замужье по речке венки запускают. Потом всколыхнулись чубами и в хороводы оравой пристроились, под вопли гудулок[24] с кавалами[25] запылили притопом к наряженной площади. Там разбились на смехи и кучки, блестели опасно румянцем, крутили усы, вспоминали помягче слова, хвалились нахрапно отвагой и до утра вдрабадан гулеванили: пост презревши, в обливку хлестали вино, орали скоромные песни, вприпрыжку плясали и, сверкая клинками, наводили на девок приманчивый, радостный ужас. Кой-кому по стогам в заполошную ночь наломали с азартов невинностей, а к рассвету на седла вскарабкались и бессонницу нашу покинули.

Вылко – тот себя утверждал наособицу: ни вином, ни ракией мозгу не травил и даже глотком не прельстился, чтоб серьез свой нахмурный скоробить. Заведенной, пройдошливой тенью впотьмах обходил закоулки и за местным народцем сторожким презреньем присматривал. А как солнце лучом тьму прошило, стал будить гайдуков и сажать по коням, подпирая надравшимся в дым лиходеям их нетвердость в ногах и шатания. Все равно что за няньку кощунникам был, пускай по нажитым годам им годился в подметки.

Ускакала бедовая пьянка в леса, и завелся у нас в Дюстабане слушок – о Вылковой ушлой проделке, посредством которой смудрил прощелыжник зимой заселиться в бандиты. Всего и хватило юнцу возвернуться в запретный грабовник, но уже не сопливцем вчерашним, а нынешним лютым убийцей.

Как пришел к гайдукам он обратно, так и стал удивлять их речами. Я, мол, у вас тут шубейку забыл. Еще ятаган к ней в довес прилагался. Кабы оружье мое не в лесу, им бы возмездье сподручней свершил. Без него защищать честь сестры получилось не шибко приглядно. Неуклюжее дело – серпом животы потрошить: отрыжкой потом изойдешь, не отмоешься в снеге обувками. Посему Христом Богом прошу, отдавайте назад вы мое состоянье, от батяни по праву наследное. Очень мне оно многоценное – и запашным теплом, и пронзительной сталью, потому как кругом холода и шныряют за мною повсюдно коварные недруги.

Ошарашил он шайку признанием. Потянули его за язык и поежились: все ж самим убивать веселей, чем подставить безвинную жертву под раж тугодума. Грустно на это обманщикам сделалось, заскорузлою совестью сплющенно. Подсадили промерзлого Вылко к костру и студеной ракийкой запотчевали, а когда шельмеца разморило, отнесли его дрыхать в землянку, покутав в заботах изъятым намедни кожухом.

Утром встал раньше всех, до зари. Не сдирая шумами с них сон, подзаправил огонь, хворост лишний в берложку собрал и к побудке сварил на всю банду