Извечная песня, Людмилчо! У самих аж в подмышках свербит, но понеже опять потягушками коротки, лицемерят, бодрятся, кривляют комедию. Перепачкать его подмывает, хотя б меж собой сочинить его ниже себя, поквитаться за длинные трусости.

И вот тут, старшина, зарождается казусный слух – будто сляпан на скорую руку по ихним бесчестным потребностям. Откуда он вполз в Дюстабан, никому и неведомо. Но что вполз и не выполз с тех пор – вот тебе от меня доказательство: из клиентов корчмаря случился один лишь, кто был про него ни гу-гу, да и тот – говновозный Флорин из Асенок!

Что за слух? Про тюремный побег из Стамбула…

Драпанули из крепости, как и попали, втроем. В камере лаз подкопали и повалились бултыхом в канал. Оказалось, клоака, поплыли гуськом по дерьму. Как дыханьем от газов не померли, мне доныне об них удивительно. Поприжал на сей счет я Закария, но и тот заюлил в балабольство. Дескать, зависит от факторов: какова высота того стока да каков нечистотный в нем уровень. А еще, говорит, неизвестное нам расстояние, которым по жижам к свободе толкались.

– Но поелику знаем, что выбрались к воздухам двое, одного посчитаем утопшим в вульгарных условиях. Полагаю, был легкими слабже товарищей. Видать, подцепил в том остроге чахотку, чрез нее и не выдюжил.

У Тенчо на версию эту вырастают сей миг разночтения:

– А я вот от бати слыхал, что Кубрата под люком оставили. Был он из них долговяз и плечами поширше, потому двум другим помогать приспособился, а иначе достигнуть до люка им было б совсем без возможностей. Драгостин – тот на брата вскарабкался. Следом Вылко пополз акробатом. От колен в рост привстал, в люк уперся зашейком и выдавил. Как на твердости вылез, подсобил за собой Драгостину. А Кубрата поднять им турецкие ружья не сжалились: с вышек пальба застрочила. Некогда стало ребятам одежки в узлы составлять, чтоб его вынимать. Побросали на том выручение и голышом ну тикать! Так османы в отместку за ихний успех с двух сторон поджидали остальца стрельбой: токмо сунется к люку дышать, осыпают побежчика пулями. А пытается выйти назад – лаз гвоздящим свинцом поливают. Там и помер Кубратка, задохшись в соромных усталостях.

– Разделяю, – кивает Евтим. – Кабы все улизнули втроем, порешили бы братским содействием Вылко. С двумя бы он точно не справился: сам мозгляк, ну а те бугаи. Очень похоже, Кубрата в клоаке покинули, а потом грабежом пробавлялись до самой границы. Говорят, шли туда года два, обминаясь по старым навычкам лесами.

– Выходит, сидели в остроге ни много ни мало одиннадцать лет, – возбуждается Трындю Хрусанов.

– Двенадцать не хошь? – починяет ему арифметику Нешко. – Отнимай-ка с четырнадцати пару, числитель!

– Не многовато ль для ихних застенков? – тушуется в робость Григоров. – Слышал я, каждый день там за месяц идет, потому как отмерен износ организьмам суровый. Может, все-таки меньше в остроге корячились?

– Может, и меньше, – не спорит Евтим. – А может, и ровно. Смотря как их вера крепила. Вера – она чудесами прославлена. Оттого православной зовется болгарская истая вера.

– Ну не знаю, – сопит Филатей. – Чай, не в кельях монахи, а все на подбор душегубы, заклятые грешники.

– Дак а что им там было орудовать? Токмо верить и ждать, дожидаться и верить, – подперчил сыры-боры Оторва. – Когда ни туды, ни сюды, тут уж всяко в господнюю помощь уверуешь. Для сидельцев в турецкой тюряге других развлечениев нету. Не все же османам зады подставлять!

Поп Евтим поперхнулся винцом, на Оторву набычился и ажно с расстройства икнул. Потом чмокнул крест и, раздувшись ноздрями, баском покатился:

– Неудобный ты, Тенчо, беседчик. Вроде и начался с ноты правдивой, но богохульством ее в клевету уронил, баламутством испакостил. Словно тщился молитву читать, да с усердия воздух спохабил. И откуда в тебе, зрелом муже, дебоширят нестрои шкодливые? Ты бы вот что, когда балаганить умаешься, завернулся б в сочувственный храм, совестушку обмыл бы. Али в спесях своих побоишься, гумбол?

– Побоюсь, – ерепенится Тенчо. – Чую святость, Евтимий, в себе нераскрытую. А ну как под купол крылами махаться скобенится? Вспорхну к потолку, в паутинах подбожных навечной букашкой облипну. Кто ж меня к жинке назад сковырнет? Да никто! Сами к Йотке вприскочку в постели полезете. Посему несогласный я, отче. Уж больно к супруге ревнивый, оттого к небесам кое-как равнодушный и мечтами лежаче-земной. Коль бываю я вверх устремленный, так разве вздыманьями плоти дородной. К директивам всевышним иначе как пень я глухой.

Гаганят на это, балдеи, бесценное время транжирят. Пресекаю их вилкой по кружке и насаждаю уняться к регламенту:

– Ну-ка, братцы, шнуруйте веселья! Обнажайте посильные памяти, и поехали с Вылко к попятным границам.

Закарий Станишев сучит каблучками по полу:

– Сдается мне, Вылко не слишком зудел устранять совиновника. Больше подходит, что сам Драгостина смущался: как, мол, к родине выйдем, меня он в расходы запустит. А на что живодеру излишний свидетель? Неужто чтоб кладом делиться? Это нынче наш Вылко отпетый разбойник, а по тем временам он покамест не очень бандит.

– Драгостин его цуциком знал, – назидает всугонку Оторва. – Не ровен час, издевкой укалывал: окромя Пуподыха ты, мол, насмерть врагов не казнил. Так что Вылко ему приходился скорей побегушкой, слугой, чем исправным товарищем. Оттого и потратил его, как холоп и предавший услужник: исподтиха, во сне, полоснул по шея́м да и там же, в лесу, закопал до полнейшей пропадности. Сколько знаю, случилось весною под Одрином.

– Ну а клад? Про сундук он с барахты прознал? – егозится загадкой Флорин.

Станишев ему проясняет:

– Тут для наших сознаний развилка в две тропки разъехалась, потому эпизод сей трактуют разъемно, по-разному: одни говорят, до тюрьмы подглядел. Вторые упорствуют, будто ножом запытал Драгостина. Всякий сам по себе выбирает колюзию. Я, к примеру, склоняюсь, что раньше пронюхал: оборотливый был, все вокружно себя подмечал. И потом, от набегов стабильно халявил в грабовнике. Что стрелять не умел – трепология.

– Вот и я! – подтверждает Баграт Демирджян. – Из винтовки пулять не брезгливей, поди, чем на людях желудки пропарывать.

– Выходит, нарочно в лесу куковал, – затворяю шлепком по столу их практичные выводы. – Покась бандюки в грабежах подвизались, Вылко клад мимо них под себя охмурял. Приобщался к нему плутоватой душой. Вожделел, паразит, о сугубом владении.

– А пристойно ли будет его обвинять, что он турков в грабовник на мести прельстивший? – увлекается вновь говновоз. – Подлеца б в нем на это хватило – свою жизнь на обмены предательств сторгашивать? Если да, все в причинах бы толще срослось: и что