Все же вы оглянулись на поезд, как видно, а ведь вас просили не оглядываться! Ну все, пиздец вам, читатель, теперь вы превратитесь в соляной столб. Впрочем, я и к соляному столбу могу обратиться с рассказом о таинственной старухе.

За железной дорогой находился поселок старых большевиков. Ну, то есть он так официально и назывался – Поселок старых большевиков. Дачные участки здесь были огромные, лесные. Идешь вдоль заборов, а за заборами стеной стоит лес, никаких домов не видно – они прячутся в глубинах обширных лесных квадратов. Здесь обитала таинственная старуха, которую мы иногда навещали среди наших велосипедных блужданий. Таинственная старуха обитала на не менее таинственной даче. Впервые я там оказался благодаря Сапгиру и Холину.

Как-то раз они приехали в Челюскинскую и позвали папу моего и меня в гости на эту дачу, где они собирались жарить шашлык на костре, пить вино и читать вслух свои стихи.

Шашлык, действительно, жарили, стихи читали, вино пили. Шашлык вкусный, стихи великолепные, но не это впечатлило меня, поскольку мне и до этого случалось отведать шашлыка, а уж стихи Сапгира и Холина я слышал постоянно, поскольку эти два поэта были ближайшими друзьями моих родителей. И оба очень любили читать вслух свои стихи. Особенно это касалось Сапгира. Казалось, он раскрывает свой радостный рот только для того, чтобы расхохотаться, укусить кусок мяса, политого острым соусом, выпить глоток вина, отвесить картавый комплимент какой-нибудь даме. Ну и, конечно, вслед за этим из его рта немедленно вылетало (изливалось, выпархивало) только что написанное стихотворение. Как правило, гигантское, тяготеющее к поэме и переливающееся, как атласная лента. С его неразлучным другом Холиным они были как Шар и Палка. Холин прямой, сухой, длинный – как бы дзенский посох пробуждения. Подразумеваю плоскую палку, которой дзен-мастер бьет по плечу медитирующего ученика, чтобы тот не уносился в грезы. Сам Холин любил уноситься в поэтические грезы, но на окружающих желал действовать как отрезвляющий мудрец. В общем, я знал этих двух гениев с моего младенчества, поэтому потрясли меня не они, а загадочность этой дачи и поразительная, несколько даже мрачная, сказочность ее обитателей.

Старуха, хозяйка дачи, была то ли старой большевичкой, то ли вдовой старого большевика. Молодость у нее, видимо, выдалась богемная; она, судя по всему, привыкла общаться с поэтами и художниками; возможно, она когда-то вращалась в футуристических и супрематических компаниях, хотя сама занималась, кажется, наукой. Дожив до баснословной (как мне казалось) старости, она сохранила привычку окружать себя экзотическими фигурами из артистического подполья. В те годы жива была еще плеяда таких мощных богемных старух. В Коктебеле – Мария Николаевна Изергина и Наталья Васильевна Голицына. В Переделкино – Тамара, вдова Исаака Бабеля, она же вдова писателя и драматурга Всеволода Иванова, мать известного структуралиста Николая Всеволодовича Иванова по прозвищу Кома. Все эти старухи всегда жили на дачах, постоянно курили (в основном папиросы), пили крепкий чай и вино, отличались ясным умом и отточенными манерами светских львиц старой школы. Как звали челюскинскую старуху, не помню. Она была сухощава, с длинным лицом, всегда покрытым настолько плотным красочным слоем косметики, что лицо казалось маской. По сути, это и была почти совершенно застывшая маска – шевелился только рот, когда она говорила или затягивалась папиросой. Глаза смотрели как бы сквозь прорези – умный, внимательный взор. Ни намека на сенильную рассеянность или летаргию. Степень ее древности выдавали руки: они словно бы состояли из сплошных отполированных узелков, нечто из мира древесных окаменелостей. Когда я смотрел на ее руки, мне казалось, что она являлась глубокой старухой уже во времена футуристов. Когда эти руки были молодыми? Может быть, в царствование императора Яо, что обладал шестью сосками на груди, как утверждает китайское предание? Не знаю, имелась ли у нее какая-либо родня, никогда не встречал никого из них на ее даче. Но жила она на даче не одна. Постоянно находились там еще два человека – облики этих людей казались неизбежным шлейфом той глубокой и несколько леденящей тайны, которая наполняла собой ту старую женщину.

Это были Горбун и Змеелов. Но прежде чем рассказать о них, пророню несколько слов о самой даче.

Просторный дом когда-то сложили из таких же мощных хвойных стволов, как и те, живые, что окружали его со всех сторон. Скрипучая древесная тьма засела в этом доме, как водяной паук под мельницей. Даже если зажигались лампы в истертых пергаментных абажурах, их восковой свет все равно не достигал темных углов и закоулков. Многочисленные комнаты напоминали огромные шкафы, случайно упавшие в обморок. Везде висели картины в темных рамах: небрежная смесь реалистических ландшафтов с творениями андеграунда: кошмарные сны, геометрические фигуры, виньетки, циркачи, лошади… Ни одной семейной фотографии, ни одного фамильного портрета. Ни одного изображения самой хозяйки, хотя в молодости она, наверное, считалась красавицей и должна была, в соответствии с обычаями тех времен, позировать своим друзьям-живописцам. Ни одной иконы, конечно же. В семидесятые годы даже глубокие атеисты любили украшать свои жилища иконами, но здесь – Поселок старых большевиков все же. Хотя ничего большевистского также не проскользнуло на бревенчатые стены. Самым невероятным в этом доме была веранда – гигантская, не открытая и не застекленная, но плетенная из лыковых лепестков, будто великанская корзина или грандиозный лапоть. В корзинчатых стенах веранды – огромные круглые окна без стекол, и в этих кругах сразу же вплотную стоит лес: огромный кусок скрипучего дикого леса. Ни цветов, ни теплиц. Никаких домашних животных – ни кошек, ни собак, ни аквариумов. Перед входом на веранду подобие лужайки, где часто горел костер и готовилось мясо на открытом огне. Хозяйка никаких старческих диет не соблюдала и, как и пристало древней колдунье, питалась мясом, приготовленном на открытом огне. Так же поступали и два ее друга, живущие здесь. К мясу прилагался большой выбор острых приправ, в основном грузинских. Может быть, она была грузинкой? Но никакого акцента я у нее не заметил, да и глаза светлые. Она часто молчала, если же и рассказывала нечто, то почти без пауз, излагая истории своих знакомых, но никогда – о себе. Ни слова о себе и о своем прошлом. Ни слова о науке, которой она якобы занималась. И что за наука? Кем она все же была? Шпионка, разведчица? Мастерица заплечных дел из подвалов Лубянки? Не на это ли намекала ее веранда лубяная?

Сзади к дому примыкала большая мастерская более свежей постройки; видимо, специально возведенная для ее друга-горбуна. Там он гнул металл, создавая свои абстрактные скульптуры. Это был горбатый скульптор по фамилии Архангельский. Но наиболее примечательным персонажем был Змеелов. Этот словно бы спрыгнул со страниц юношеского романа – на вид могиканин или навахо, смуглый, жилистый, приключенческий. Он, действительно, был настоящим змееловом, специалистом змеиного дела. Я обожал внимать его историям.

Мы как-то с ним сдружились, потом я познакомил его с моей мамой, он приходил к нам в гости на Речной, и мы с мамой по его приглашению ходили в змеиный питомник, где он работал. Питомник существовал под эгидой фармацевтической промышленности, они там разводили ядовитых змей ради змеиного яда, который используется при изготовлении некоторых лекарств. На наших глазах он выжимал яд из змеи. Какой-то вынос мозга: подходит к вольеру, там куча клубящихся, ползающих, сонно тусующихся змей. Змеелов держит медицинскую рюмку из толстого стекла, градуированную. Ставит рюмку, открывает окошко в вольере, просовывает туда руку, хватает змею, вытаскивает и буквально выжимает у нее из башки каплю яда, собирая его в рюмку. После чего брутально швыряет змею обратно. У змеи потрясенный вид: чувствуется, что ее словно бы изнасиловали на глазах у подруг. Она скромно уползает в уголок, чтобы прийти в себя, думая: «Ни хуя себе! Вот это действительно пиздец какой-то!..» Через некоторое время яд в ней снова аккумулируется.

Змеелов рассказал нам, как проходил инициацию. Свершилось это где-то в далеких степях или же в отдаленной пустыне, где-то на границе с Китаем. Каждый желающий стать змееловом должен добровольно дать