Курение вредило здоровью Майкла, став причиной не только кашля и бронхита, но и аневризм артерий ног. В 2002 году одна из подколенных артерий у него оказалась заблокированной, почти полностью прекратив подачу крови в нижнюю часть ноги, которая стала бледной и холодной. Возникли и сильные ишемические боли. Майкл тем не менее не жаловался, и только когда все увидели, что он хромает, его отправили к врачу. К счастью, хирургам удалось спасти его ногу.

Хотя Майкл часто и называл себя «обреченным человеком», заявляя об этом гулким голосом всем и всякому, в ежедневных своих встречах он был не очень эмоциональным. Бывали, однако, моменты, когда его суровость уступала место более мягким эмоциям. Наш племянник Джонатан навестил Майкла со своими сыновьями, десятилетними близнецами, и малыши буквально прыгнули на своего дядю, которого никогда до этого не видели, и принялись осыпать его ласками и поцелуями. Майкл поначалу напрягся, потом смягчился, потом рассмеялся и обнял племянников с теплотой и искренностью, которых никто в нем не видел (и не чувствовал) много лет. Джонатан, который родился в 1950-е годы и не застал Майкла «нормальным», был невероятно тронут.

В 2006 году у Майкла закупорилась артерия на другой ноге, и он вновь не жаловался, хотя и понимал всю опасность положения. Он физически слабел; если ему отнимут ногу или у него обострится бронхит, «Илон-Хаус» уже не сможет держать его у себя. Тогда его переведут в дом престарелых, где у него не будет ни свободы, ни личности, ни роли, которую он мог бы играть. Жизнь в таких условиях, понимал Майкл, станет невыносимой и лишенной смысла. Именно тогда, как я понял, он и захотел умереть.

Последняя сцена жизни Майкла разыгралась в приемном покое больницы, где его должны были оперировать и, как он думал, ампутировать ногу. Лежа на носилках, он вдруг приподнялся на локте и сказал:

– А не выйти ли мне покурить?

После чего упал и умер.

В конце 1987 года я встретил в Англии Стивена Уилтшира, мальчика, страдавшего аутизмом. Я был поражен его в высшей степени детализированными рисунками архитектурных сооружений, которые он начал создавать в возрасте шести лет: ему нужно было только бросить взгляд на сложное здание или городской пейзаж в целом, прежде чем аккуратно воспроизвести их по памяти. В тринадцать лет он уже опубликовал книгу рисунков, хотя оставался замкнутым и почти не говорил.

Мне было интересно понять, что лежит между способностью Стивена мгновенно «записывать» визуальную сцену и умением воспроизвести ее в мельчайших деталях. Я хотел узнать, как работает его сознание, каким оно видит мир. Кроме того, неплохо было бы выяснить его возможности в эмоциональной сфере, а также в плане взаимоотношений с другими людьми. Страдающие аутизмом люди, в классическом смысле, считаются абсолютно одинокими, неспособными поддерживать отношения с другими людьми; они глухи к чувствам тех, кто их окружает, им чужды юмор, любовь к игре, спонтанность реакций, креативность. Аутисты – это, если использовать терминологию Ганса Аспергера, «умные автоматы». Но даже беглое знакомство со Стивеном произвело на меня более приятное впечатление, чем я ожидал.

В течение двух последующих лет я много времени проводил со Стивеном, а также его учителем и наставником Маргарет Хьюсон. Рисунки Стивена были опубликованы и произвели фурор, и теперь он ездил по всему миру и рисовал различные здания. Мы вместе посетили Амстердам, Москву, Калифорнию и Аризону.

Я встречался с различными специалистами по аутизму, включая Уту Фрит в Лондоне. Мы в основном говорили о Стивене и других, подобных ему, вундеркиндах, но, когда я уходил, она посоветовала мне встретиться с Темпл Грандин, талантливой девушкой-ученым с высокофункциональной формой аутизма, которую в те годы только начали называть синдромом Аспергера. Темпл, рассказала Ута, отличается блестящим умом и очень не похожа на прочих страдающих аутизмом людей, которых я встречал в разных клиниках; у нее степень доктора по специальности «поведение животных», и она написала автобиографию[77].

Фрит говорила, что аутизм не обязательно связан с серьезными нарушениями умственного развития и неспособностью к коммуникации. У некоторых людей, страдающих аутизмом, могут быть задержки в развитии и некоторая невосприимчивость к социализированным формам общения, но их отличает полная дееспособность, а в некоторых отношениях они могут быть даже более одаренными, чем обычные люди.

Я решил провести день с Темпл в ее доме в Колорадо, полагая, что получу материал для интересной сноски к тексту о Стивене, который я сочинял.

Темпл изо всех сил старалась продемонстрировать радушие, но мне было ясно – она плохо понимает, что происходит в сознании другого человека. Как она утверждала, мыслит она не в терминах, связанных с лингвистическими знаками, а исключительно визуальными образами, «картинками». Она считала, что способна поставить себя на место любого представителя мира животных, и думала, как она сказала, что может «видеть все с точки зрения коровы». Эта способность, вкупе с инженерным даром, позволила Темпл стать всемирно признанным экспертом в деле улучшения условий содержания крупного рогатого скота и прочих животных. Меня поразили и ее ум, и желание общаться, столь отличные от пассивности Стивена и его кажущегося безразличия к другим людям. Когда Темпл тепло прощалась со мной, я знал, что напишу про нее большой очерк.

Через пару недель после того, как я отправил свою работу о Темпл в «Нью-йоркер», я встретил Тину Браун, нового редактора журнала, и она сказала:

– Темпл будет американской героиней.

И она оказалась права. Теперь Темпл является героиней для многих, принадлежащих во всем мире к сообществу страдающих аутизмом; ее любят за то, что она заставила всех нас увидеть в аутизме и синдроме Аспергера не неврологический дефект, а иной модус существования, предполагающий отличные от наших привычки и нужды.

Мои прежние книги показывали, как пациенты борются за то, чтобы выжить и адаптироваться (часто совершенно бесхитростно) к различным неврологическим «состояниям» или «дефектам», но для Темпл и ей подобным, как я писал в книге «Антрополог на Марсе», эти «состояния» были фундаментом жизни и часто основой их оригинальности и способности к творчеству. Я предпослал книге подзаголовок «Семь парадоксальных историй», поскольку все ее герои нашли или сами создали способы неожиданным образом адаптироваться к своим расстройствам, да еще в качестве компенсации обрели тот или иной дар.

В 1991 году мне позвонил человек (в «Антропологе на Марсе» я назвал его Вергилием), который с детства страдал слепотой в результате повреждения сетчатки и катаракты. Теперь, в возрасте пятидесяти лет, он собирался жениться, и невеста предложила ему удалить катаракту. Что ему было терять? А она надеялась, что жених сможет начать новую жизнь как зрячий.