Он умолк на минуту, словно сам удивляясь, что так много говорит.

— Однажды в саду обсерватории мы сидели и читали Фламмариона, «О многочисленности обитаемых миров». Вы, вероятно, не знаете этой книги, она очень старая. Был июнь, вечер, спускались сумерки... мы читали вместе, вместе переворачивали страницы... становилось всё темнее, бумага делалась серой, а мы всё читали. Так бывает только в юности... Когда слова окончательно расплылись, мы подняли головы, — над нами было небо, полное звёзд, темнота и миры, которые вставали со страниц... тогда...

Он остановился.

— Пётр?

Мне показалось, что он продолжает говорить, но так тихо, что до меня долетает только непонятный шёпот.

— Что вы говорите, Пётр?

Он проговорил тихим, чуть певучим голосом:

— Если бы я мог ещё раз коснуться её щеки...

— Перестаньте! — с ненавистью крикнул я. — Перестаньте!

Он умолк.

В течение последующих часов в голове не было никаких мыслей, образов или воспоминаний; я не ощущал ни тревоги, ни отчаяния, только непрестанно растущее внутреннее напряжение, словно мне пришлось тащить на себе какую-то тяжесть, грозившую раздавить меня. Представьте себе человека, придавливающего своим телом мешок, наполненный какими-то чудовищными тварями: он судорожно держит его, а мешок всё вырывается и вырывается. Так и я напряг последние силы, чтобы держать себя в руках, ибо знал, что если мне это не удастся, то произойдёт что-то страшное, — я уже не смогу владеть собой. Я же больше всего боялся не смерти, а того обезумевшего существа, в которого могу тогда превратиться. То, что говорил Арсеньев, действовало на меня, как удары ножа. Какую-то долю секунды я боролся с собой, потом покорился. Мне вдруг почудился — ибо это нельзя было назвать воспоминанием — непередаваемый запах вспаханной земли, словно я стоял среди обнажённых, ждущих весны полей, на холме в дыхании бескрайных просторов, в ошеломляющем, опьяняющем аромате, в котором таится ожидание жизни и самая жизнь. Это был кризис. Меня охватило невозмутимое железное спокойствие. И тогда пришло решение. Я наклонился, нащупал спину Арсеньева, его могучие мускулы под холодной тканью комбинезона. Как вор, я залез ему в карман. В первое мгновение он не мешал мне, но когда сквозь ткань мне удалось нащупать рукоять револьвера, он понял. Мы вдруг схватились в полной тишине, в которой слышалось только наше затруднённое дыхание. Он был сильнее и придавил меня к стене, потом включил фонарь у меня на груди. Жёлтый свет клином вбился между нами.

— Дайте, — прохрипел я. — Дайте... только один заряд...

Он не отвечал и всё сильнее прижимал меня к стене.

— Дайте револьвер, — задыхаясь, говорил я. — Не будьте глупым!

Я уже не вырывался.

— Канченджонга, — шепнул он мне на ухо.

— Дайте револьвер. Всё кончено...

— А тогда...

— Тогда была надежда. Дайте, Пётр!

— И теперь есть.

— Неправда!

Он вдруг отпустил меня и сделал шаг назад.

— Вы хотите оставить меня здесь одного? — медленно произнёс он, огромный, с гигантской тенью над головой.

Что-то стиснуло мне горло с такой силой, что я едва мог перевести дыхание. С минуту я трясся, словно бился в судорогах. Потом хлынули слёзы. Я опустился на колени. Он сел рядом со мной; большая тяжёлая рука обняла меня за плечи.

— Ну, ну... — говорил он. — Ну, ну...

— Слушайте, — сказал я спокойнее, — они не знают, что мы пропали. Впрочем, они всё равно нас не найдут. Надежды нет. Зачем ждать? Если бы у нас была взрывчатка...

— Взрывчатка есть, — ответил он и коснулся баллона на моём кислородном аппарате.

— Кислород?!

— Да, жидкий кислород.

Я вскочил и снова опустился.

— Нет, это ни к чему, я уже думал об этом. Кислород сам по себе не взрывается: его нужно смешать с горючим материалом...

— Правильно.

— А у нас ничего такого нет.

— Есть.

— Что?

Он достал из кармана два маленьких плоских кусочка: это был прессованный сахар. Я начал понимать.

— Пётр!

— Вы знаете, как делаются оксиликвиты: жидкий кислород смешивается с порошком угля или сажи. При воспламенении кислород соединяется с углём и даёт взрыв. Сахар — это углеводород, в нём есть углерод и водород, он горюч, а этот как раз мелкий и сыпучий.

— Потому-то вы меня и спрашивали раньше?

— Да.

— И ничего не сказали?

Он сильной рукой привлёк меня к себе.

— Послушайте. Я рассчитал, какую ударную силу может развить заряд, который у нас есть. Мы не знаем, на каком протяжении рухнула кровля. Если в самом узком месте, то у нас есть надежда. Меньше всего у нас горючего сахара; кислорода много, так как мы взяли двойной запас, и если нам удастся выбраться, то хватит его и потом, на обратный путь. Но есть ещё одна трудность. Чтобы такой заряд взорвался, его нужно поджечь электрическим запалом.

Я понимающе кивнул головой.

— У нас есть батареи.

— У нас есть батареи, и потому я берёг свет, но у нас нет кабеля. Вот всё, что есть. — Он показал трёхметровый кусок провода. — Я вынул его из электрометра. Из скафандров вынуть нельзя, потому что нельзя снять шлемы, так что...

Он запнулся на секунду.

— Кто-то должен подорвать заряд вручную, на месте.

— И потому вы об этом не говорили?

— Да.

Вдруг у меня блеснула мысль.

— Пётр, вы не спали?

— Нет.

— Всю ночь?

— Да. Я искал другой способ.

— И нашли?

— Нет. Мы не можем снять шлемы, — повторил он. — Мы тотчас же отравимся.

— А если бы фитилём, — начал я. — Вытрясти порох из патрона.

— Взрыв или совсем не произойдёт, или будет слабый. Впрочем, порох необходим, его нужно подсыпать на концы проводов. Это вызовет детонацию. Но запал должен быть электрическим.

— Погодите... а если выстрелить в заряд из револьвера?

— Я думал и об этом. Нужно пять выстрелов, да ещё одновременных. Так получается по расчётам. Иначе мы не только не откроем себе пути, но вызовем ещё более сильный обвал.

— Так, — произнёс я. — Вы правы. Один из нас должен пойти туда. Бросим жребий?

— Не хочу полагаться на случай. В этом есть что-то унизительное.

— Значит?..

Он молчал.

— Может быть, всё-таки есть другой выход?