— Ведаем, о великий хан!

— Ведаем! — сказал и судья-кази, целуя ковер.

Они и впрямь знали о том, что четыре месяца назад Музаффар-мирза, будучи во гневе на жену, выкрикнул опрометчиво троекратный развод. Но через три месяца снова помирился с Каракуз, и они, шейх-уль-ислам и казн, своими молитвами благословили примирение супругов. Но сказать об этом хану, пришедшему в ярость, охваченному, видно, еще и ревностью оттого, что при нем помянули имя молодого мужа бегим, — о, это было равносильно смерти!

Знатоки шариата стали спешно готовиться к тому, чтоб молитвами освятить законный брак хана и Каракуз-бегим.

Шейбани-хан украсил чалму рубинами и пушистым пером филина. Энергичной и горделивой походкой жениха прошел он в спальню бегим. В передней, что была удалена от спальни так, чтобы ничего не было слышно, кроме громкого призыва повелителя в случае нужды, остались бодрствовать старая госпожа смотрительница гарема, два старых, давно кастрированных раба и две рабыни, взятые с собой Каракуз-бегим.

За полночь вдруг с треском открылись двери спальни — ив распахнутом халате, в легкой белой тюбетейке появился в передней Шейбани-хан. Он был бледен, гневен, губы его дрожали.

— Она… оказывается, развратная! Наглая, бесстыжая!

Смотрительница гарема вместе с рабынями поспешно кинулась в спальню. Там на краю развороченной постели, закрыв лицо руками, сидела прекрасная Каракуз и, вздрагивая плечиками, сдавленно рыдала.

Что же случилось? Каракуз-бегим в любовном азарте позволила себе некую шалость — игру бедрами, похожую на египетский танец. Среди женщин высшей знати эту шалость называли «гальвира» — «ситечко». «Ах я, неразумная, — всхлипывала Каракуз, — я же хотела угодить хану». Пятьдесят шесть лет — не шутка, мужчину надо тогда вдохновлять на подвиг любви. А хан, оказывается, в этом не нуждался. Женившийся много раз, потерявший счет женщинам и девушкам, с которыми разделял свое ложе, хан и не подозревал, однако, ни о чем подобном. Он сперва поэтому растерялся, потом вспомнил молодого мужа Каракуз-бегим, трусливого Музаффара, представил себе их вместе, предающимся гальвире, — и вдруг потерял мужскую силу. Яростно ругаясь, соскочил с постели.

Рабыни подтвердили госпоже смотрительнице гарема, что в этой шалости нет ничего зазорного, что она весьма в ходу среди знатных жен Герата и что бедная бегим желала сильнее понравиться хану. Смотрительница прониклась жалостью к молодой жене и все это изложила хану, пытаясь остудить его гнев:

— О повелитель, виновата не столько неразумная молодая бегим! Виноваты те, кто научил ее непристойностям! Герат — это логово разврата!

— Этот город — гнездо рофизийцев[108], предателей веры! — хан решил выместить свой гнев на другом человеке. Хадича-бегим — вот самая большая развратница Герата! Прежде всего ее надо наказать прилюдно.

Шейбани больше не зашел в спальню. Поручив смотрительнице гарема и евнухам вернуть Каракуз-бегим на путь приличия, удалился в другую комнату дворца; впрочем, до рассвета он так и не сомкнул, глаз.

Утром призвал к себе в шатер военачальника Убай-дуллу-султана, Мансура-бахши, дворцовых поэтов Мухаммада Салиха и муллу Бинойи.

Прежде всего учинил допрос племяннику, Убай-дулле Султану. Спросил сурово:

— Взята ли крепость Ихтияраддин?

— Великий хан, возьмем вскорости!

— Я тебе дал такое большое войско, а ты не можешь взять крепость, в которой заперлась одна развратница? Или взять ее мне самому?

Все поняли, что ночью с ханом что-то стряслось. Двадцатилетний, огромного роста Убайдулла Султан согнулся пополам в неуклюжем поклоне:

— Великий хан, возьму крепость сегодня же! Прямо сейчас пойду на приступ!

— На приступ! — передразнил его Шейбани. — Твое войско и так уже вытоптало посевы. А мы прибыли в Герат не гостями! Урожай нам самим понадобится! Беречь от потравы и сады! Сам же будешь и есть их плоды! — И без всякой связи закричал еще громче: — Нам надо истребить в корне весь Тимуров приплод? И давите шиитов хорасанских, предателей веры истинной!

— Все, что сказано, исполним, повелитель!

Отпуская Убайдуллу Султана, Шейбани сказал:

— Если собираешься взять арк сегодня, возьми с собой и Мансура-бахши! Он, бедный, снова ходит в холостяках. Не могут женщины вынести его силу, а вот Хадича-бегим, говорят, жаждет такого великана. Захватишь крепость, отдай ее хозяйку Мансуру-бахши — в утешенье обоим.

Мансур-бахши (он потолстел еще больше, стал похожим на круглую юрту) с трудом согнулся в поклоне:

— Да быть мне вашей жертвой, великий хан. Истинно молвили: с тех пор, как умерла у меня Зухра-бегим, самаркандка, не живу — мучаюсь одиночеством!

— Ну, ты, бахши, не думай только о своей корысти! Самые большие в Герате богатства у Хадичи-бегим. Мне ведомо, например, что по приказу этой женщины изготовили золотой цветок, и стебли у него сплошь из кованого золота, а листья изумруды. На цветке сидит соловей, тоже из золота, и в клюве держит крупный бриллиант.

— Великий хан, эта штука, считай, ваша! — Мансур-бахши ударил себя кулаком в грудь. — И деньги бегим — ваши! Мне же хватит ее самой!

От шуток похотливца у Шейбани-хана просветлело лицо, уже в милостивом расположении духа разрешил он удалиться Убайдулле Султану и Мансуру-бахши.

А Мухаммад Салих и мулла Бинойи все еще стояли перед ханом, погруженные в почтительное молчание. Хан тоже молча сидел, скрестив ноги, на парчовой алой курпаче. Потом улыбнулся, зло бросил Мухаммаду Салиху:

— Ты, поэт, без конца хвалил Герат. А этот твой Герат оказался гнездом нечестивцев и развратниц, утративших стыд и совесть!

Мухаммад Салих уже давно догадался, какого рода испытание пришлось претерпеть хану ночью. Шейбани злился на свою мужскую немощь и пытался теперь отыграться на других. Кто захочет насыпать соли на раны повелителя? Избави аллах! И поэт заговорил о другом:

— Великий халиф! Это презренные Тимуровы отпрыски ввергли Герат в пучину безнравственности. Вы же… о, вы повергли их в бою, а низвергаете их дух — благочестием и чистотой своей, кои обязательно станут светлым факелом, освещающим для гератцев истинный путь жизни.

— Ловок ты в словах! Но почему не скажешь, что нравственность гератцев испортили еще и поэты? Разве не было среди вас таких, что воспевали Тимурово племя в постыдных стихах и получали за это в награду золото блюдами?

— Были, повелитель всеведущий, были… Вот мавляну Бинойи такие поэты и изгнали из Герата!

Шейбани-хан взглянул на Бинойи:

— Так ли это?

— Так, повелитель! — Бинойи поклонился сдержанно, как показалось хану.

— А раз так, — возвысил он голос, — пусть мавляна Бинойи нацепит на пояс меч справедливости и праведного мщения! Из наших победоносных нукеров возьмите-ка в свое распоряжение, мавляна, одну сотню. Да свершится мусодара![109] Возьмем имущество поэтов, что хвалили зазнавшихся, взбесившихся от золота Тимуровых потомков! Отнять у них все золото и