ни было больно слышать о смерти твоего брата, я не могу представить, что сейчас меня нет здесь, с тобой.

Комментарий, кажется, разрушает рассеянный взгляд в его глазах. Он смотрит на меня сверху вниз и снова на потолок, крепче прижимая меня к себе.

— Я тоже не могу. Даже не хочу думать о том, кем или где я был бы прямо сейчас. В некотором смысле… ты спасла меня, Талия.

— Ты? Я не думаю, что такой мужчина, как ты, когда-либо нуждался в спасении. Даже когда ты был во власти тех женщин, я уверена, что ты вышел бы живым.

— Я не имею в виду физическое спасение. Будучи пленником Ремуса и Агаты, я был пустым внутри. Пустой. Меня больше не заботил этот мир или то, что случилось со мной.

— Вот почему ты не сражался с ними. Почему ты не попытался сбежать раньше?

Сжав губы в жесткую линию, он кивает.

— У меня больше не было причин. Но когда я увидел тебя в той клетке, на арене, это было так, как будто удар молнии поразил мое сердце и заставил его биться снова.

— Я помню, как наблюдала за всеми этими людьми перед тем, как они умерли ужасной смертью. Но то, как ты сражался, такой уверенный в себе, такой самоуверенный … Я знала, что ты мой чемпион, даже тогда.

Обхватив ладонями мое лицо по обе стороны, он наклоняет свои губы к моим для поцелуя, но его брови подергиваются с обеспокоенным выражением, когда он отстраняется.

— Я убью все, что попытается причинить тебе вред, голыми руками. Я сожгу дотла то, что осталось от этого мира, чтобы защитить тебя.

— И я сделаю то же самое для тебя. Поэтому я советую тебе вернуться в целости и сохранности, когда ты отправишься завтра в путь, потому что в противном случае это будет адский пожар, который придется разжигать.

— Тебе не о чем беспокоиться.

— Я знаю. Но я все равно знаю, — я прижимаю свою руку к его руке, переплетая свои пальцы с его гораздо более толстыми пальцами. Мысли возвращаются к моей матери и временам, когда мой отец уходил на войну. Как сильно она молилась. Как стойко она верила, что увидит его на Небесах даже после его смерти.

— Ты веришь в загробную жизнь?

— Я не знаю. Мне хотелось бы думать, что однажды я увижу людей, которых я потерял.

— Каждый раз, когда мой отец уходил сражаться, он говорил моей матери, что любит ее, и она отвечала: «навсегда». Вот и все. Ничего больше, чем это единственное слово.

Образ моей матери, смотрящей в его глаза, когда она произносила эти слова, вызывает во мне чувство беспокойства, поскольку это были те же самые слова, которые она прошептала его пустому гробу во время похорон.

— Я ненавидела, когда она это говорила. Для меня это всегда было похоже на отступление. Как будто она пыталась избежать слов о том, что любит его в ответ. Хотя это было совсем не так. Она просто говорила ему, что смерть — это не конец ее любви к нему. Что она снова увидит его в загробной жизни. Я изучаю наши переплетенные пальцы и оставляю поцелуй на костяшках его пальцев.

— Я поняла, насколько сильнее были эти слова. Насколько сильна ее вера в то, что он вернется к ней, так или иначе. Я еще не решила, верю я в Небеса или нет. Все, что я знаю, это то, что если ты не вернешься, я наверняка узнаю, что ад существует.

Глава 3 7

Я несу огромную кастрюлю к плите и ставлю ее на раскаленную конфорку. Мне удалось раздобыть только три фляги, но в сарае я наткнулся на пару пустых кувшинов из-под ликера. Титус отправился за топливом рано утром, что оставляет меня собирать припасы для нашего путешествия. Четыреста миль займет всего день пути, но мой отец всегда говорил мне готовиться к худшему. И худшим может быть то, что транспортное средство сломается, и нам придется путешествовать пешком.

Я открываю дверцу духовки, чтобы достать противень с мясом оленины, которое я подсушила, и ставлю горячую сковороду на полотенце, сложенное стопкой на столешнице. Этого, вместе с некоторыми ягодами, которые я собрала ранее, должно хватить на еду и воду на несколько дней.

Выполнение задания отвлекает мои мысли от Титуса. Я даже не хочу представлять, что он не вернется.

Физически я бы научилась выживать здесь, но умственно и эмоционально, я не знаю, как бы я справилась. Чувства, которые я испытала к Альфе за последние пару недель, не похожи ни на что, что я испытывала раньше. Хотя у меня были увлечения, и я встречалась с парой парней в Шолене, это было больше ради моей матери, чем ради меня самой. В конце концов, женщины созданы для того, чтобы рожать детей, а не заниматься другими делами, такими как мое желание стать врачом. Она всегда поощряла меня оставлять бесплодные страсти, как она их называла, мужчин.

Если бы не моя бабушка, ее острая мудрость и влияние, я даже представить не могу, какой была бы моя жизнь прямо сейчас. Вероятно, трахаюсь с каким-нибудь мужчиной, в то время как его жена притворяется счастливой по этому поводу. Ничего, кроме пустого сосуда, пока церковь в конце концов не узнает, что я физически не могу выносить ребенка до срока. Мое тело — не более чем смертельная ловушка для ребенка.

Движение в окне краем глаза закаляет мои мышцы.

Для Титуса еще слишком рано. И где, черт возьми, Юма?

Я низко пригибаюсь и крадусь к ящику с ножами, осторожно выдвигаю один из них, прежде чем на цыпочках пройти по деревянному полу к входной двери, как это сделал Титус.

Ручка поворачивается.

Мой желудок переворачивается. Мышцы напрягаются, готовясь к атаке.

Фигура входит внутрь, и я выхожу, лишь задев руку.

— Эй! Что за черт! Знакомый голос прокатывается по моему позвоночнику, когда я смотрю на Лилит, баюкающую свою новую стрижку.

— Сумасшедшая сука!

— Какого черта ты здесь делаешь? Слова с трудом вырываются из моих стиснутых зубов, когда я медленно приближаюсь к ней, все еще указывая путь ножом.

— Успокойся. Я здесь не из-за Титуса. Я здесь, чтобы заключить перемирие. С тобой.

— Я не верю ни единому слову из этого.

— Еще одна из наших девушек стала Бешенной. Один из мужчин, которых мы держали в плену, сбежал. Один из

детей из нашей деревни скончался от пневмонии. И все это в течение одного дня с тех пор, как ты уехала. Моя мать считает, что это дурное предзнаменование, основанное на вражде между тобой и мной. Она настояла, чтобы я все исправила.

Опуская нож, я закатываю глаза.

— Тогда ты здесь не по доброте своего сердца, а по доброте твоей матери.

То, как ее