спасительницей города, была липкой и гадкой, словно горелая карамель. Но презрение, с которым его прихвостни отнеслись к беспомощной пленнице, казалось ещё гаже – и горше.

«Это всего лишь прислуга, – внушала себе Фог, когда её раздевали, отмывали от копоти и укутывали в белые полупрозрачные ткани, как наложницу. – Или нет, не так. Я просто заболела, и добрые люди заботятся обо мне. Вот, точно. Ничего плохого не происходит. Или происходит, но не со мной. Или это сон. Или…»

Иногда у неё почти получалось убедить себя в этом.

Сложней всего было, когда Абир-Шалим явился лично взглянуть на добычу. С ним пришли ещё двое. Аптекарь-предатель, отравивший благовония, лебезил перед хозяином и пресмыкался. Незнакомый купец-южанин с кустистой чёрной бородой – к нему обращались «господин Халиль-Утар арх Ташир», и имя это отпечаталось в памяти навсегда – напротив, вёл себя грубо и громко, много хохотал, задирая подбородок. Они общались на местном тягучем наречии; вылавливать удалось только отдельные знакомые слова – «красивая», «дорого», «оазис Кашим» и «караван».

А ещё – «сделка».

Когда Абир-Шалим произнёс это, купец довольно зацокал языком, а затем схватил Фог за волосы, заставляя приподняться, и сдёрнул с её плеча светлую ткань.

– Красивая, – снова произнёс он, а затем увидел что-то в её глазах – и осёкся, а пальцы у него разжались сами собой, и Фогарта, обессиленная, кулём повалилась обратно на покрывала.

Больше смеха слышно не было.

Абир-Шалим арх Астар вышел из покоев последним, то и дело оглядываясь, а его скрюченные, как птичьи лапы, старческие пальцы меленько подрагивали.

Как ни странно, потом, когда караван покинул город, стало легче. Её по-прежнему опаивали дурманными зельями и окуривали отравой, временно превращающей киморта в обычного человека. Точнее, почти обычного: Фог с ужасающей ясностью запоминала всё, что происходило вокруг, и оставалась в сознании. Она ощущала малейшие перепады температуры; видела, как различались цветом песчинки, которые ветер заносил под полог; отсчитывала про себя каждый шаг тхаргов, тащивших повозку через пустыню, и вслушивалась в скрип широких, лёгких колёс…

И вспоминала снова и снова, что говорил ей о дурманах учитель.

«Не пытайся обращаться к морт, ты лишь истощишь себя, – звучал в памяти спокойный голос Алаойша Та-ци. – Позволь потокам струиться сквозь тебя, как свет проходит через стекло. Отрава может накапливаться в твоём теле до десяти дней, а дальше, если отравитель хочет оставить тебя в живых, ему придётся сократить дозировку, иначе сердце не выдержит. К тому моменту ты должна сохранить ясный разум и силы на то, чтобы нанести ответный удар».

И ему вторил бархатный тембр Сидше:

«Если вас одурманят, красавица, мой вам совет – будьте для всех слабой и больной. Просите много воды – она выводит яды. Притворяйтесь тихой, сломленной и выжидайте. Опасней не та змея, что шипит, а та, что молчит и таится в песке».

Сдерживаться и не прожигать своих мучителей гневным взглядом у Фог не получалось, но остальных советов она придерживалась, как могла: жалобно просила у служанки попить, изображала то удушье, то лихорадку, плакала беззвучно, подолгу лежала неподвижной.

И считала про себя: первый день, второй, третий...

Иногда ей удавалось подслушать разговоры. Велись они на странноватой смеси местных диалектов и простого торгового наречия – видно, в караване собрались люди из разных пустынных народов, вот и общались между собой, кто во что горазд. Фог жадно впитывала новые знания и радовалась, когда удавалось понять, что значит то или иное слово: значит, ослабевало действие отупляющей отравы. Некоторые фразы она переводила про себя почти полностью. Например: «Гляди, облако», «Воды мало», «Убей его» или «Там опасно, пойдём другой дорогой». Смысл других ускользал: так служанка частенько жаловалась бритому охраннику на то, что их «нечто преследует». И вот это «нечто» всякий раз звучало иначе: то слышалось слово «дерево», то «гроб», то «большой», то «летит», а то и вовсе «собака».

Охранник гладил служанку по плечам, прижимая к повозке, и жарко шептал одно и то же: «Показалось».

Дальше слушать было противно.

Когда палящее солнце в девятый раз опустилось за горизонт, Дабур уже остался далеко-далеко позади. Ближе к ночи налетел свирепый садхам; порывы ветра так яростно набрасывались на полог, защищающий повозки, что казалось – ткань не выдержит, никак не может выдержать! Стало душно, почти невыносимо. Подгадав момент, когда никого из купца и его свиты рядом не было, Фогарта исхитрилась опрокинуть курильницу. Служанка заметила тлеющую ткань и в ужасе затоптала огонёк, а затем попыталась проветрить повозку с клеткой, чтобы никто не почувствовал гари.

В груди поднялась волна ликования: меньше дурманного дыма – быстрее вернётся сила!

Когда садхам утих, караван снова двинулся в путь. Из-за неразберихи и спешки никто так и не понял, что в ту ночь свою порцию отравы дева-киморт не получила. Фог лежала навзничь и глубоко дышала очистившимся воздухом; под полог, отдёрнутый, чтоб выветрилась гарь, проникал холодок, кисловатый запах ящеров-тхаргов, звяканье сбруи, окрики погонщиков. В какой-то момент её сморил сон, и проснулась она, только когда послышались вопли: «Тварь, тварь за барханом!» – и охрана принялась отстреливаться от кого-то. Но вскоре шум прекратился.

Небо в узкой щели между краями полога уже посветлело; голова была удивительно ясной.

«Неужели дурман выветрился?»

Замирая от ужаса и готовясь к неминуемому разочарованию, Фогарта мысленно потянулась к морт – и едва не закричала, когда сумела коснуться потоков энергии. Руки дрожали, ноги подламывались от слабости, но сил вполне хватило на то, чтоб разомкнуть прутья клетки и выбраться. Служанка шла снаружи, плакалась охраннику и снова твердила о том, что видела «что-то» за гребнем бархана. Охранник шёпотом обещал её утешить, когда караван остановится…

За драгоценной пленницей никто