и переворота, в отличии от ожиданий леди, так и не случилось. Генри тогда три было, и я всерьез задумалась — не увидеть ли короля Эдварда? Рассказать о сыне. Желание обжигало изнутри, но я не знала, что и как ему сказать. А если он не помнит меня? Все-таки какой же была трусихой.

Жалела ли я? Нет, ни одного дня. Я любила Генри так, как неспособна была любить никого на свете. Его смех, слезы, первые шаги, первые оцарапанные коленки, первые слова — все в нем было для меня драгоценным. И я любила свою жизнь, такой, какой она стала. Единственное, о чем я хоть немного сожалела, что у меня не было возможности узнать Эдварда. Вдруг он и его чувства были бы похожи на Джона? Вдруг не было бы такой сильной разницы как между Этьеном и Ришаром?

— Сожаления — лишь путь к накоплению желчи в организме. Она нас отравляет, и мы страдает от желудочных болезней и простуд.

— Хм. Домыслы.

— Вы же сами говорили, что о том пишут заморские ученые!

— Писать о чем угодно можно, я в этом убедился. Вот доказательства, это совсем другое дело! Хоть один написал, где эта вся желчь в организме скапливается?!

Любимое дело дядюшки Жака — проверять, все ли изученное им на протяжении жизни применимо на практике. Так мы и живем — он делится своими знаниями, а встреченные нами лекари, ученицы шаманки, травницы да повитухи — своими, и вместе мы ищем лучший способ поставить на ноги больного человека.

— Пойду я, как раз мой очередной цветочный эксперимент должен был созреть.

А еще дядюшка Жак оказался мастак на своих склянках да моих травах делать различные настойки, что сразу завоевали сердца деревенских. Настойки эти приносили нам немалую сумму дохода, а Вив даже парочку возила на ярмарки.

Вив приезжала нечасто, и не засиживалась надолго. В первый из своих визитов она привезла мне ткани, что матушка откладывала мне в приданое, не забыв стребовать с меня пять монет, которые когда-то давно дала на похороны матушки. Монеты у меня уже водились, а вот на белую, вышитую незабудками ткань, я совсем не могла смотреть. Все плакала, глупая. От тоски по матушке, по Джону, от сомнений, что терзали мою душу ночами. Сейчас в этих тканях ходили и я, и Лиззи, и Генри, и даже дядюшке Жаку из коричневой шерсти м я сшила прекрасную зимнюю рубаху. Матушка копила эти ткани для моей семьи, и я ни мгновенья не сомневалась, одаривая ими не только Генри, но и Лиззи с дядюшкой. Приезжая, Вив часто рассказывала о нашей деревне. О Томе, который теперь стал трактирщиком, вместо отца, и готовил из котелка матери вкуснейшую кашу. О баронессе де Плюсси, что управляла землями разумнее барона. Об отце Госсе, которому поддерживать сирот стало легче, ведь баронесса помогала, выделяя деньги на книги и еду. В последний визит и вовсе говорила о молодом нахальном дворянине, что притворяется вором, который только и знает, что лишает покоя почтенных дам. У меня было столько вопросов, так хотелось увидеть его, убедиться, это это Этьен, посмотреть, как он изменился за эти года. Но я лишь спросила, в порядке ли он, и улыбнулась, получив утвердительный ответ.

— Возьми Лиззи, да проверь мальчонку сам. Как бы она в порыве вдохновения ему вторую ногу да руки не перевязала для практики.

— Ну, не ругайся на нее. Лиззи хорошая девочка. Да и с Генри ладит преотлично.

Это уж точно. Лиззи была вдвое старше Генри, но от их дружбы вся деревня стояла на ушах. То они на сарай залезут и спрыгивать с него начнут, держа над головой тряпки и крича, что это крылья, то из курятника всех кур выпустят, привяжут к одной ленточку и давай все деревенской ребятней ловить — а кто с ленточной поймал, тому слава, почет, и все за день собранные детьми драгоценности. У кого палка особой формы, как меч заморский, у кого нитки яркие, а кто первыми — кислющими — яблоками делится. А Лиззи их всех подначивала и носилась без зазрения совести с детворой, словно ей самой было пять. На прошлое зимнее солнцестояние я подарила ей гребень своей матушки, надеясь, что начав прихорашиваться, этот бесенок хоть немного успокоиться. Лиззи к гребню относилась бережно, тщательно теперь заплетала ленты в косы, но все так же носилась с ребятней, сверкая пятками. Я о прошлом ее не спрашивала, и веселится разрешала. Помнила, какой ее Вив привела — живого места на ребенке не было, руки от синяков синие, глаза едва видны. Пусть веселиться, пока есть возможность. Вырасти и столкнуться с нерешаемыми задачками и сложными чувствами она еще успеет.

Солнце садилось. Детвора постепенно разбредалась, и я начала спускаться к озеру. От юбки маки колыхались, и их яркий аромат ударял в голову. Я сняла обувь, побежала, и сама забежав в озеро, поймала плещущегося там Генри и подняла над головой. Она завизжал и засмеялся.

— Мама, мама, отпусти!

— Нет. Это чудище морское поймало зазевавшегося рыцаря! И теперь оно его съест! — Я поцеловала Генри в его носик. Волосы у него были мои — густые, кудрявые, и росли так быстро — постоянно приходилось стричь! А вот лицом он весь в батюшку пошел — такой же орлиный нос, и ясные голубые глаза. Красавцем вырастит, ох, сколько ж девиц на него засматриваться будут! Уже сейчас, стоит ему состроить жалобные глазки, как сразу добропорядочные и строгие матроны кто лишний пирожок, кто сладкие ягоды ему давал. А этот бесенок знай пользовался чужой милостью. Я отпустила его, и он побежал, сверкая пятками и забрызгивая все вокруг. Мое и так намокшее платье теперь было полностью сырым. Перестав об этом волноваться, я подняла юбки и с криками: «Поймаю юных рыцарей и съем!» побежала за ребятней. Те бросились врассыпную — кто на сушу, кто постарше и умел плавать — дальше в озеро, а кто просто вокруг меня круги нарезать начал, хватая за ноги и пытаясь остановить чудище. Так мы все вместе и повалились в воду. Берег тут был мелким, но я все равно промокла до волос. Опять дядюшка Жак будет ругать, а Лиззи ворчать, что все веселье пропустила, сидя с мальцом.

Запутавшись в поясе, волосах и юбках, да еще и радостно скачущих на мне детях, я не сразу смогла подняться. Кто-то сжалился надо мной и протянул руку. Я взяла ее. Уверенно меня подняли, и я оказалась лицом