Здесь из всех саклей выходили люди с пустыми руками. Мы скоро ушли из этого пророческого памятника большевизму – этой мерзости запустелой. Условия нашей жизни были нелегки, но здесь, в этой дикой, вообще малонаселенной местности, а тогда брошенной населением, они становились еще более тяжелыми.

Мы точно не знали, куда мы идем. Случайно, по моей страсти к географическим картам, я имел нужные карты, но они мне ничего не говорили. Мы уходили на юг и медленно двигались параллельно течению Кубани на запад.

Как-то раз, поздно вечером, где-то в горах заблестели зарницы и изредка раздавался очень отдаленный гром. Я шел в долине с артиллерийским офицером. Он остановился и сказал: «А ведь знаете, это артиллерия». Мы стали прислушиваться и присматриваться.

Знаете ли вы, мои читатели, то удивительное щекотное чувство неизвестности, ночью, когда вы идете по совершенно не знакомой никому местности, когда вы ничем не гарантированы от нападения и жестокой смерти, когда вы ждете слияния с новой силой, которую фантазия заставляла расти до необычайных размеров.

Таинственная кубанская армия, которую мы хотели считать тысячами, была где-то около нас и дралась с врагом.

– А далеко ли от огня? – спросил я.

– Верст с двадцать, – отвечал офицер, – хотя в горах труднее разбираться.

Шагая вдоль обоза, я встретил адъютанта генерала Алексеева, нашего милого ротмистра Шапрона. И ему поведал разговор с офицером.

– Пойдем к генералу, – сказал он, – и расскажем ему.

Среди телег, на простой линейке, управляемой австрийским военнопленным, богатым когда-то молодым человеком, интеллигентным и очень воспитанным, попавшим случайно в кучера к генералу Алексееву на поход, ехал наш старик, покрытый не то одеялом, не то попоной. Жестокая болезнь почек требовала спокойствия и комфорта, но ничто не могло заставить его изменить образ передвижения. Сзади его линейки ехала линейка нашей милой Н. П. Щетининой, которая являлась хранительницей нашего старого вождя.

Кругом были горы и молчание. На узкой линии дороги двигался и тарахтел наш обоз. Какие-то люди проносились верхом иногда мимо нас. Стоянка еще была не близко. Шапрон подвел меня к линейке генерала.

– Ваше Превосходительство, Суворин слышал выстрелы и видел свет от разрывов, не может ли это быть армия Эрдели?

Из-под попоны выглянули очки генерала.

– Глупости, – сердито сказал он, – это генерал Марков наступает на правом фланге.

И вновь закрылось одеяло или попона, а я остался разносчиком ложных известий.

В другой раз, шагая по перелескам светлым мартовским днем, среди проклятого кубанского дубняка, ничего общего не имеющего с нашим дубом, я измотался в борьбе с ним. Вы не знаете, что это за существо – выродившийся дубняк. Он почти ползет по земле и хватает вас за ноги. Он крепок и силен, как его деды, старые дубы, но он стелется по земле и подл. Так бывают у великого крепкого человека несчастные потомки, жалкие, подлые, но которым судьба оставила от предков их крепость и силу, но не к движению ввысь, а в подлом ползании по земле. Вот эти, точно живые, крепкие сучья хватали вас, держали ваши утомленные ноги, валили с ног слабых и усталых и назывались дубом.

Был случай, когда я, измученный переходом, раздраженный этой борьбой с этим новым врагом, остановился и стал в исступлении колотить палкой по извилистой ветке, чуть не свалившей меня. Надо мной тогда смеялись, а я до сих пор чувствую эту злобу против этого немого гнусного врага.

Мимо меня, не торопясь, проезжал Корнилов со своей свитой. Он перевел своего прекрасного донского коня на шаг и весело, что редко бывало с ним, поздоровался со мной.

– Ну что, думали ли вы, редактор, – сказал он, – гулять пешком по Кубани? Посмотрите направо, с горы видна уже Пашковская (станица в десяти верстах от Екатеринодара). Скоро там будем!

Он был весел и доволен. Его монгольское лицо светилось победой, и его свита, эти кое-как одетые офицеры, этот солдат с трехцветным значком и неподвижным, как полагается знаменосцу, каменным лицом, казались мне небожителями, встреча с ними счастьем, его слова откровением.

Я обращаюсь к людям, делавшим войну. Помните ли вы то впечатление, когда мимо вас, шагающего с вашей убогой винтовкой, проезжает вождь и его свита, которым вы даете дорогу. Одно то, что он смотрит на вас сверху вниз, с высоты своего коня, и что вы молитвенно смотрите на него снизу верх, – как это все просто выражает все, что нужно для войны, – вождя и солдата.

Я даже не был солдатом, но его взгляды, его несколько слов, как всегда нужные или ненужные улыбки свиты – везде одной и той же, – узнающей вас или презирающей в зависимости от «хозяина войны», – все это вас делает готовым человеком на смерть не chair a canon, а именно сознательно готовым к смерти человеком.

О великая госпожа Война, о великая, немилостивая, жестокая, что в тебе прекрасного, что так привлекает и простые, и возвышенные души; почему тот же генерал в другой обстановке для тебя ничто, а когда у тебя винтовка за плечом, а он на коне – он полубог.

Я не молодой поэт (кстати, я вообще не поэт), я не Ernest Psichiari, этот очаровательный вдохновенный воин-крестоносец, я не военный профессионал, загрубевший в боях, но я, вспоминая сейчас в тихом Passy эти впечатления, чувствую, как бьется по-другому сердце, как холодеют руки и хочется поднять глаза и встретить взгляд вождя. О наш вождь на белом коне, как смеют скептики смеяться над тобой; дай нам, как милость, умереть за тебя, ты неизвестный и долгожданный.

* * *

Первый Кубанский поход, знак отличия которого мы носим с гордостью, часто называют Корниловским, или, как потом это было принято, Ледяным походом. В действительности этот переход был самым жестоким испытанием нашей армии и навсегда останется в памяти у всех, кто его пережил; этот переход в какие-нибудь 16 верст мог быть действительно назван Ледяным.

Мы вышли из аула Шенджий 15 (28) марта. В это время уже состоялось соединение Кубанской армии, не Эрдели, а полковника Покровского, произведенного кубанским парламентом, Радой, в генералы. Наши действующие части были направлены на станицу Ново-Дмитриевскую, а части штабов, обозов и раненые на станицу Калужскую. Утром, когда мы вышли, погода резко испортилась.

Пошел скверный мелкий дождь. Дороги, и так малопроходимые весной в этой местности, совершенно расползлись. То и дело видны были застрявшие повозки с несчастными, выбившимися из сил лошадьми. Я с охотой помогал этим истинным друзьям человечества, и мне стало тепло. А дождь все шел как из сита. Нас направили на Калужскую.