Бурлацкий. Да нет. Курс на восстановление сталинизма определился в самом начале брежневского правления. В 65-м, после свержения Хрущёва, мне поручили руководить подготовкой первого значительного доклада, с которым в честь 20-летия Победы в Великой Отечественной войне собирался выступить новый руководитель страны. Вскоре выяснилось, что еще одна группа, под руководством Шелепина — главного организатора заговора против Хрущёва, готовит для нового Генсека параллельный доклад. Я знал, что он параллельного доклада не заказывал, значит, те, кто привел Брежнева к власти, спешили подчинить его своему идеологическому влиянию. И вот оба доклада готовы. Леонид Ильич попросил меня оценить «диссертацию» Шелепина, как он выразился. Было от чего прийти в ужас: я насчитал семнадцать пунктов отката к сталинизму! Никакого мирного сосуществования с капитализмом. Восстановление классовой борьбы на мировой арене. Диктатура пролетариата и т. д. Перечисляя эти пункты Брежневу, я вдруг увидел, что лицо его вытянулось, челюсть отвисла. В конце концов он остановил меня: «Знаешь, Федор, я не по этой части, я больше силен в организации и в психологии». Уже тогда мне открылось, какая судьба ждет нашу страну. Все 18-летнее правление Брежнева прошло под знаком реставрации сталинизма, которой руководили идеологи — Шелепин, Суслов. С реформаторами хрущёвского призыва не церемонились: «Гнать их из ЦК!» Пришлось уйти.

Так что, если подытожить, первый, еще очень робкий шаг по направлению к президентско-парламентской республике мы сделали в начале 60-х годов, второй шаг удалось сделать только через четверть века, в 1988 году.

РГ. А во второй раз что послужило толчком?

Бурлацкий. Со слов Александра Николаевича Яковлева, мне известно, что содержание моей статьи «О советском парламентаризме», напечатанной в «Литературной газете», он доложил Горбачеву. В ней я снова ставил вопрос о необходимости всенародно избирать президента нашего государства, заодно укрепив и другие институты власти. Михаил Сергеевич заколебался и ответил, что народ может его не понять, мол, слишком много власти в одних руках — и Генеральный секретарь партии, и президент страны. Ему и в голову не пришло, что президентом может быть кто-то другой и что, в отличие от Генсека, президент — должность сменяемая.

Итак, руководитель СССР отбросил президентскую модель для союзного государства, а вот Председатель Верховного Совета России Борис Николаевич Ельцин ее подхватил, хотя с чьей подачи — не знаю. И выдвинул свою кандидатуру на всенародные выборы, на которых легко победил альтернативных кандидатов. Лишь после этого Михаил Сергеевич спохватился. Получилось, что Ельцина избрал весь народ России, а Михаила Сергеевича — только депутаты союзного парламента. Степень их легитимности оказалась совершенно разной. Это была одна из самых крупных ошибок Горбачева, которая дорого стоила ему, но еще дороже — стране. Возникли два центра власти, и с самого начала было ясно, что один из них обречен.

РГ. Неужели только потому, что легитимность двух президентских институтов оказалась различной?

Бурлацкий. Не только поэтому. Создание Верховного Совета РФ тоже, по-моему, было весьма спорным актом, так как он сразу повел себя как параллельный орган власти.

РГ. Но ведь до этого существовал Верховный Совет РСФСР. Почему же появление его правопреемника было ошибкой?

Бурлацкий. Я не считаю, что это было ошибкой. Ошибкой было то, что демонстративным актом о суверенитете России ее Верховный Совет сразу противопоставил себя союзному парламенту и союзной власти в целом. Затем последовала целая серия законов, принимавшихся без оглядки на исторически сложившееся и все еще живое государство. Но особенно возросло противостояние после того, как президентом России стал Ельцин. Понимаете, что я хочу сказать? Беловежская Пуща началась задолго до того, как произошла в действительности. Это одно из самых драматических событий во всей русской истории, не только в истории Советского Союза.

РГ. Вы хотите сказать, что в развале Советского Союза больше всех виновата российская власть?

Бурлацкий. Абсолютно правильный вывод, только давайте разберемся, что к этому привело. Помню, на Первом съезде народных депутатов СССР выступил писатель, которого я очень люблю, Валентин Распутин, и сказал слова, глубоко меня поразившие: если республики нами недовольны, что ж, Россия готова выйти из Советского Союза. Это был первый сигнал, потом их становилось все больше, больше. «Русский национализм»? Нет, я так не думаю. Это была «русская обида», которая жила в стихийном народном сознании. Все российские области в СССР жили хуже, беднее национальных республик, тех самых «окраин», которые так любят теперь называть себя бывшими колониями империи, хотя для их развития Советский Союз сделал гораздо больше, чем для развития России. А вот то, как эту тему эксплуатировала группа руководителей первого российского парламента, иначе, как манипуляция русским национализмом, назвать не могу.

Так или иначе, события катились к созданию какой-то модели президентской республики, тем более что сам Борис Николаевич этого хотел. Какое-то время президент Ельцин не имел достаточных полномочий, чтобы руководить государством. По крайней мере, он так считал. И искал способ укрепить свою власть. После драматических событий 1993 года было создано конституционное совещание. И хотя я находился как бы в оппозиции, тем не менее решил принять участие в его работе.

РГ. Для этого достаточно было только желания?

Бурлацкий. Право на участие в совещании мне давало то, что я был руководителем общественной организации. Там столкнулись две точки зрения, сторонники французской и американской моделей президентской республики. «Французы» настаивали на ограничении полномочий президента в пользу парламента и главы правительства. «Американцы», к числу которых относился и я, стояли на том, что следует отдать президенту всю полноту исполнительной власти, зато ее действия вправе контролировать и парламент и суд.

РГ. А парламентская республика, скажем, итальянского типа нам бы не подошла?

Бурлацкий. В многонациональной стране с населением свыше 100 миллионов человек очень не просто обеспечить согласование интересов всех групп, начиная с проблемы их представительства в органах власти. Тем более в России, где сложилась своя традиция. Помните, как о русской традиции сказал Пушкин: «Душа державы». Народ больше доверяет сильной личности, чем институтам власти. Эта патриархально-авторитарная традиция складывалась веками не только в сознании, но и на генетическом уровне, поэтому и преодолевается она так медленно. И потом, характеру русского человека присуща бодливость: «я — сильнее», «я — могу». Национальная черта. Думаете, случайно в коммунистической партии при Ленине было столько внутренней борьбы, столько вождей, столько оппозиций? Пока их не перестрелял Сталин, и только оставшись один, сделался «вождем». Вот по совокупности всех этих причин нашей «бодливой» России больше подходит президентская республика с ее четким конституционным разделением и равновесием трех подконтрольных друг другу видов власти, чем парламентская, где приоритет отдается одному институту