А Иван под эти односложные рычащие звериные голоса вдруг увидел перед собой Батюшку, ясно увидел, но не живого, а какого-то неподвижного, уже отошедшего, и тот стал подниматься, подниматься выше, выше, через потолок пыточной прошёл, и ещё выше в какую-то черноту, потом полыхнуло белым пламенем, огненный тот столб увидел, потом тот столб растворился, и опять увидел перед собой этих двоих, которых не знал уже как и назвать-то, и в тот миг и потянулся всем полыхавшим нутром своим, захлебнувшимся болью сердцем к копью острейшему, стоявшему в углу за спиной, чтоб пронзить, убить обоих этих!

Как удержался, как осадил себя, поднялся и ушёл — не ведал.

С помощью пыток и Камчатки вытянул, конечно, из них о Батюшке всё до невыносимых подробностей, которые тоже неизвестно какой силой выслушивал и выдерживал.

И то, что они там до того ещё две церкви пограбили, открылось. Сыскались на Москве и люди, которые тоже их знали, и знали, что за ними было ещё другое страшное смертоубийство: в Лопасненском селе Молоди, в барском имении закололи косами, а потом косами же отрезали головы молодого барского привратника и его жены и положили те головы на крыльцо привратни, чтобы поутру их сразу все увидели. И пограбили, конечно, в усадьбе-то.

А потом и Зуёк вдруг сказал, что, наверное, у них и до того было подобное, ибо началось всё с пожара в их доме. Они двоюродные братья и с детства жили вместе. Пожар случился ночью, неизвестно отчего, изнутри, и они преспокойно вышли из избы, не выскочили, а именно вышли, и не тушили пожар, а стояли и смотрели, тогда как соседи и другие деревенские пытались тушить, бегали, метались с вёдрами и баграми, и кто-то их спросил наконец: а мать-то где? — Курлапова мать, тётка Шиша, — а они преспокойно ответили: «Там. Уже сгорела небось». И больше ни слова. И с тех пор страшнее зверей. Свинин сам их всё время опасался и не раз порол нещадно за изуверства над своими же сельчанами, в колодах держал — всё без толку, только ещё свирепей и беспощадней делались. Так что очень даже рад, что избавился от них.

Их ждало колесование, но даже и этого Ивану казалось мало, ибо такие и на эшафоте, и привязанные к колесу всё равно ничего не поймут, будут и в последний миг только всех и всё ненавидеть — по глазам это видел все дни, пока разыскивал.

Наконец свёл их, крепко связанных, в Сыскной с подробнейшим доношением, перечислявшим все открывшиеся их злодеяния и всех свидетелей оных.

И Камчатку, как предупреждал, свёл следом в Сыскной, исхлопотав, правда, для него снисхождения за то, что явился к нему сам с чистосердечной повинной, и за то, что сильно помог изобличить Курлапа и Шиша.

Камчатку даже не били кнутом, а просто сослали навечно в Оренбург. Как раз перед Николой зимним это было, в декабре.

Федосья Савельева ждала его возле дома. И, взволнованно, часто вздыхая, торопливо рассказала, что отец Ани обнаружил у неё Ивановы и Аринины подарки, которые та совсем и не скрывала, и вовсе взбесился: запретил вообще выходить из дому, запер и вроде даже измывается, грозился прибить. Но Жеребцова его знает, сходит к ним и разузнает всё поосновательней, чтоб сообразить, как помочь девке-то.

И Жеребцова побывала там, и прибежала к нему тоже, непривычно взволнованная, даже не поздоровалась, а сразу:

— Ну чума бабская, ястреб рыжий, чего уделал-то: влюбил в себя девку-то до потери сознания! Отцу, вишь, ляпнула, что жить без тебя не может и не будет — руки наложит на себя, если не станет пускать. Только чего ж тут получиться-то может?! Взлютовал солдат, прибьёт её, тоже рассудка лишился, глядеть жутко! А ты и Арина ещё с этими подарками!.. Чего делать-то, чума рыжая?!

Он думал, конечно, что зеленоглазая может влюбиться не только в его песни — шестнадцать лет — самая страсть! — но мельком думал-то и такой крутизны никак не ожидал, а тем более беды, а может быть, и несчастья.

— Спасти её молит! Тебя молит!

И он тут же придумал. Расспросил Жеребцову, когда солдат Фёдор Зевакин не бывает дома, и велел передать Анне, что умыкнёт её, увезёт на время — чтоб была собрана и готова прямо завтра же в такой-то час, к темноте.

— Как исчезнет — отец опомнится, одумается, и растолковать ему можно потом, что всё не так, как он полагает. Всё можно утрясти, и утрясётся обязательно...

В тот миг у Ивана даже вылетело из головы, что следующий вечер крещенский, вспомнил позже, и решил даже, что это какой-то хороший знак и ей будет не так боязно, да и интересно умчаться на доброй тройке-то в санях с медвежьей полстью и с ним именно ж в этот вечер, когда звёзды на тёмно-синем небе особенно ярки всегда, а снег особенно скрипучий и блескучий и во всех окнах теплится и сияет свет, потому что во всех домах готовятся к святочным гаданиям.

Всё так и было. И, укрытая вся целиком нарочно припасённым огромным ковровым покрывалом, она выглядывала в оставленную щёлочку совершенно заворожённая и счастливая.

А в само Крещение, когда по всем улицам и переулкам к Москве-реке, к великой Иордани, устраиваемой там, тек и тек празднично нарядный весёлый народ, к Арине на их улице подошёл какой-то внушительный человек, — как потом оказалось, подосланный Зевакиным, — и сказал, что ищет Ивана Осипова, они-де сговорились нынче встретиться, не знает ли, где он?

— Уехал. И вернётся ли ныне, сказать не могу.

— Вот беда! Я уезжаю завтра.

— Так, может, и вернётся. Подойдите позже! С банщиком Иваном Готовцевым уезжал — не знаете? Небось в Повилино.

Да, в пятнадцати вёрстах от Москвы в деревне Повилино у Готовцева жила мать, и у неё Иван и удумал спрятать на время Анну.

На следующий день солдат Коломенского полка Фёдор Тарасов Зевакин письменно объявил в полицию, что доноситель Иван Каин похитил у него дочь, чтоб надругаться и обесчестить. И эта жалоба сразу же попала в руки недавно вступившему в должность новому московскому генерал-полицеймейстеру Алексею Даниловичу Татищеву. Да со словесным присовокуплением, что с год назад подобное же Каин учинил с женой полицейского подьячего Николая Будаева, от которого тоже была жалоба, и, кроме того, за Каином ещё то-то открылось, и то-то, и то-то...

Татищев приказал немедленно выслать в Повили но полицейских, девку Анну вернуть отцу, а Каина арестовать и «в погреб, кормить очень мало и никого не допускать».

«А если бы знал, кто когда-то почистил его кладовые, приказал бы вообще не кормить», — подумал Иван.

Да, это был тот самый Татищев, сосед купца Филатьева, на кладовые которого лет пятнадцать назад вывела его первая любовь Дуня.

орящий сальник спускали в глубокий сырой ледяной погреб лишь раз в день, когда туда опускали кусок хлеба и котелок воды. Больше ничего. Всё остальное время — полная тьма и мёртвая тишина.