Мышь безумно металась меж городских зданий, врезаясь всем весом в стены, отбивая куски от кладки, пока не вылетела на пространство над Темзой. Холодный воздух ударил по крыльям, и тело совершило очередной вдох, чтобы сократиться болезненным спазмом от запаха гнили.

– Гррешшшница не достойна жизни…

Мышь неслась навстречу воде стремительно быстро и лишь в последний момент, расправив крылья, плашмя ударилась об воду, ломая кости, взвывая от чудовищной боли и осознания неизбежности.

Я пыталась сопротивляться, вернуть контроль над телом, стать человеком и выплыть, но перепонки тряпками разметались по водной глади, прилипнув к ней, и сил оторваться от нее у меня не было.

Меня не тянуло ко дну, как раз наоборот, я дрейфовала на поверхности, барахталась, но в силу звериной анатомии даже не могла поднять шею, чтобы не захлебнуться речной водой.

– Я не могу так погибнуть, – все еще не верила я-Ванесса в происходящее. – Я ведь бессмертна!

– Ты лишь Гррешшшница… а значит, должна умереть…

– Но ведь и ты умрешь вместе со мной, – мысленно кричала я, даже не зная, к кому обращаюсь.

Вода заливала нос, глаза, уши, а холод реки отнимал последние силы.

– Я есть Смерть. Смерть умереть не может. Она всегда перерождается. Смерть найдет новое воплощение… Молодое, юное, красивое…

– Но я не хочу, – даже мои мысли были слабы. Я не желала сдаваться, ведь впереди могла быть еще целая бесконечность. – Не хочу умирать… Почему именно сейчас?! Почему не раньше?

Но на этот раз мне даже не ответили. Проигнорировали, сочли недостойной.

– Ненавижу… – последняя мысль сочилась злобой и ядом. – Ненавижу тебя…

* * *

– Что с ней? – голос всхлипывающей Эмили раздается, словно сквозь вату. – Марта, Марта, что с Роуз?

Нотки начинающейся истерики сквозят в каждом слове сестры.

– Френсис, выведи госпожу Эмили в сад, пусть поиграет с собакой и Бартом, – команды экономки по-военному четко разлетаются по комнате. – И пошлите за докторами.

– Нет, – сестренка сопротивляется. – Я не оставлю Роуз.

Но ее все равно уводят, и вместе с этим звуки пропадают. После я слышу разговор Дортмунда и Трондерсома. К слову, я вообще только слышу, кроме этого других чувств больше нет. Ни запахов, ни зрения, ни ощущения тела, словно мой разум поместили в огромную банку, заполненную вакуумом.

– Давно она в таком состоянии? – интересуется профессор.

– Утром не спустилась к завтраку. Когда за ней поднялась горничная, то уже обнаружила в таком виде. Баронесса не реагирует на звуки и голоса, лишь смотрит в одну точку и раскачивается из стороны в сторону. Словно что-то напугало бедняжку до полусмерти. Да вы только взгляните на ее волосы, они же поседели за одну ночь!

– Мы бы хотели осмотреть баронессу! Это невиданный случай в медицинской практике, поэтому нужно собрать больше данных. Ее родным уже послали информацию?

– Нет, – кажется, вопрос застает экономку врасплох. – Первым делом мы отправили письмо графу Малкольму. Он приказал сообщить, когда баронесса с сестрой покинут поместье. Но этот случай… мы не могли не написать ему о случившемся.

«Значит, врала Марта, – подумалось мне. – Знала, где граф, но не сказала, потому, что он приказал».

– И все же родственникам необходимо сообщить, – в голосе Трондерсома сквозит недовольство. – Ее сестра, мисс Эмили, не может оставаться без присмотра, а сколько будет в таком состоянии баронесса, мы не можем предсказать. К слову, мы вообще сейчас не можем сказать, что с ней произошло.

– Предположительно, кататонический ступор. Но мы не уверены в диагнозе…

И звуки вновь исчезают, а вместе с ними и ощущение времени. Лишь темнота и пустота.

Я пытаюсь вспомнить, что со мной произошло, но не могу. Воспоминания отзываются с трудом, по крупицам всплывая в памяти.

Кажется, я была Ванессой, а потом… умерла.

Полноценно, почти по-настоящему почувствовала касание Смерти и шагнула туда, откуда не возвращаются. Вот только я все еще здесь, среди живых…

Кажется, меня переложили на кровать. Ощущения тела по-прежнему нет, но я слышу, как плачет рядом моя бедная Эмили и расчесывает мне волосы. Их мерное шуршание меня успокаивает, и я очень хочу вернуться к сестре, чтобы обнять, утешить, вытереть слезы, но не получается.

– Марта сказала, что вчера они написали матушке. Думаю, скоро она и Бриттани приедут сюда, чтобы забрать меня, – всхлипывает малышка. – А ведь завтра Рождество.

Она шмыгает носом и тут же, сквозь еще большие горькие слезы, признается:

– Это я во всем виновата. Я так хотела, чтобы мы все вместе встречали праздник в этом доме, что даже написала Санте. Но я не хотела, чтобы вышло вот так и ты заболела…

«О, бедная Эми, – вместе с сестрой плачет и моя душа. – Ты ни в чем, ни в чем не виновата. Только не рыдай так горько, я справлюсь, я сильная, я обязательно вернусь…»

И все опять исчезает. Как оказалось, надолго, чтобы быть взбудораженным звуком открывающейся двери, впечатывающейся в стену, и голосом. Его голосом.

– Где она?

Я слышу торопливые шаги, и как он опускается рядом, берет за руку и целует в ладонь. Я чувствую это, впервые за долгое время я ощущаю хоть что-то, кроме звуков, и это его поцелуи. Меня почти прошибает молнией, когда его губы вновь касаются моей ладони и чувствительной точки у запястья.

Едва слышно с моих губ срывается стон, такой тихий, что я уверена, слышит его только Малкольм.

– Вон! – кричит он кому-то. – Все вон!

И мы остаемся одни. Я слышу шорох одежды, которую он снимает с себя.

– До чего ты довела себя, моя девочка? – шепчет он, прижимая мою ладонь к своей груди, и я чувствую, как под пальцами бьется сердце. – Что же случилось, пока меня не было? Голод? Ты пыталась сдержать его?

Но ответить я не могу, лишь стук под моей рукой «тук-тук-тук» занимает все мои мысли.

– Ты возненавидишь меня за это, – продолжает Эдриан, и в голосе его звучит скорбь. – Но я знаю только один способ тебе помочь… Прости меня, если слышишь.

Он вновь подносит мою руку к своим губам и целует каждый пальчик, медленно, осторожно, а после движется вверх по руке, оставляя невесомые касания губ на локте, предплечье. Откидывает с меня одеяло, и я чувствую его дыхание на своей шее и новый поцелуй у ключиц, в ложбинке у подбородка, а после на щеках и кончиках губ.

– Прости, только прости меня, – продолжает шептать он, и я чувствую, как его горячие руки скользят по моей одежде, жар проникает через ночную рубашку, и я бы выгнулась навстречу его ласкам, если бы могла.

Он развязывает нехитрые шнурки ночнушки, чтобы высвободить мою грудь, и припадает к ней губами. Обводит языком сосок, втягивает его, нежно играет с ним, поглаживая пальцами второй.