Немало на свете дорог, но порою они повторяются. Выйдя из монастыря, послушники проследовали к Келусу, миновали Белас и Сабуго, передохнули малость в Морелене, по мере возможности подлечили израненные ноги в лазарете, а затем, терпя двойную муку, покуда не приспособились, направились в сторону Перо-Пинейро, и то был самый тяжкий из переходов, ибо дорога вся была усыпана мраморной крошкой. За каменоломней, на спуске к Шелейросу, увидели они деревянный крест при дороге, знак, что умер кто-то на этом месте, чаще всего случается, что от рук разбойников, так ли оно было в этом случае или не так, а всегда надобно прочесть «Отче наш» за упокой чьей-то души, стали на колени монахи и послушники, прочли хором молитву, бедняги, вот это воистину высшее милосердие, молиться неведомо за кого, когда стоят они на коленях, видны босые их подошвы, такие натруженные, окровавленные, наболевшие и грязные, когда стоит человек на коленях, самое трогательное ступни его, обращенные к небу, куда нет им пути. Дочитав «Отче наш», спустились в долину, миновали мост, снова уткнувшись в требники, и не увидели женщину, выглянувшую на порог своего дома, и не услышали, как сказала она. Проклятье монахам.

По воле случая, распоряжающегося добрыми и злыми событиями, на перекрестке дороги, ведущей из Шелейроса, и дороги, ведущей из местечка Алкайнса-Пекена, послушники встретились с обозом, везшим изваяния, и братия выражала по сему поводу великую радость, считая встречу добрым предзнаменованием. Монахи пошли в головах обоза, как передовое охранение и оплот против нечистого, распевая во весь голос хвалебные гимны, и не воздымали крест к небу лишь потому, что у них не было оного, даже если бы и позволил это ритуал. Так вступили они в Мафру, где оказали им триумфальный прием, а ноги-то у них были так изранены, а блуждающие взгляды являли такой восторг религиозный, но, может, от голода это, они же от самого монастыря Рибамарского идут пешком и все это время ели только черствый хлеб, размоченный в родниковой воде, но теперь-то, уж конечно, угостят их получше отцы, ведающие делами милосердия, у которых они нынче устроятся, ведь еле ходят, вот так же с праздничными кострами бывает, сказано же, пламя отпылало, остается пепел, радость миновала, остается грусть. Они даже не присутствовали при выгрузке статуй. Пришли инженеры и грузчики, приволокли лебедки, блоки, козлы для подъема груза, канаты, подушки, клинья, колодки, орудия, грозящие бедой, того и гляди выйдут из повиновения, потому-то и сказала та женщина из Шелейроса, Проклятье монахам, и в поте лица своего со скрежетом зубовным сняли работные люди изваяния с повозок и составили в кружок, и вот стоят они во весь рост, спиною к окружающим, словно собрались, дабы посовещаться либо повеселиться, между святым Висенте и святым Себастьяном стоят три святые угодницы, Елизавета Венгерская, Клара, Тереса кажутся по сравнению с ними клушами-недомерками, но женщин на пяди не меряют, даже если они не из числа святых.

Спускается Балтазар в низину, шагает домой, на постройке работа еще идет, но поскольку вернулся он издалека, из Санто-Антонио-до-Тожал, не забудем, и переход был нелегкий, то имеет он право уйти пораньше, должен только снять с волов ярмо и задать им корм. Подчас кажется, время стоит на месте, вот так ласточка, что свила гнездо на карнизе, прилетает, улетает, снует туда-сюда, но всегда у нас на виду, может даже прийти на ум и нам, и ей, что так оно и будет всю вечность или хотя бы половину этого срока, что тоже было бы недурно. Но вдруг смотришь, была и нет ее, а я ведь только что ее видел, куда же делась, а если есть у нас под рукой зеркало, Господи, как время пробежало, как я состарился, еще вчера была я цветком квартала, и вот уж нету ни квартала, ни цветка. У Балтазара нет зеркала, разве что в глазах наших он отражается, видят они, как спускается он по расползшейся грязи в селенье, и говорят ему, В бороде у тебя полно белых нитей, Балтазар, лоб твой покрылся морщинами, Балтазар, затылок твой стал как дубленый, Балтазар, плечи твои ссутулились, Балтазар, ты сам на себя не похож, Балтазар, но виной всему, несомненно, изъяны нашего зрения, ибо вон идет женщина, и там, где увидели мы старика, видит она молодого солдата, у которого спросила однажды, Как ваше имя, а может статься, видит она просто-напросто вот этого самого человека, что спускается по склону, перепачканный, поседевший, однорукий, Семь Солнц по прозвищу, если такое прозвище уместно при столь великой усталости, но для этой женщины он солнце незакатное, не потому, что это солнце всегда в блеске, но потому, что есть оно на свете, пусть тучи его прячут, пусть затмения случаются, но живет это солнце, Боже правый, и открывает объятия, кто кому, она ему, он ей, друг другу, они позор селения Мафра, обниматься эдак вот посереди площади, да еще в таких летах, может, это потому, что у них никогда не было детей, может, потому, что себе они кажутся моложе, чем есть на самом деле, бедные слепцы, а может, они единственные человеческие существа на свете, видящие друг друга такими, каковы они есть, сейчас, когда они вместе, даже нашим глазам дано видеть, что оба стали красивыми.

За ужином Алваро-Дього сказал, что статуи побудут покуда там, где их оставили, их уже не успеют разместить по соответствующим нишам, освящать собор будут в воскресенье, и тут уж придется порадеть и потрудиться, чтобы придать базилике благолепный вид завершенной постройки, ризница уже готова, но своды покуда не оштукатурены, и, поскольку кружала[128]еще на виду, своды приказано затянуть парусиной, пропитанной гипсовым раствором, дабы под этим подобием штукатурки своды производили впечатление более опрятное, и таким же манером будет прикрыто отсутствие верхней части купола в церкви. Алваро-Дього знает множество таких хитростей, из обычного каменщика выбился в мраморщики, из мраморщиков в резчики, и он на хорошем счету у мастеров и чиновников, неизменно точен, неизменно уверен, руки у него такие умелые, речи у него такие почтительные, никакого сравнения с оравой погонщиков, эти при случае не прочь побуянить, разит от них навозом, да им же они и измараны, в то время как Алваро-Дього убелен и выбелен мраморной пылью, она въедается в бороду и в волосы на руках и пропитывает одежду на всю жизнь. Именно так и будет с Алваро-Дього, на всю жизнь, только жить ему недолго осталось, скоро свалится со стены, на которую незачем ему было лезть, его ремесло того не требовало, полез поправить камень, из его рук вышедший, и уж поэтому не мог тот камень быть плохо обтесан. Упадет он с высоты почти в тридцать метров, отчего и умрет, и эта Инес-Антония, которая сейчас так кичится тем, что муженька начальство жалует, станет грустной вдовой, вечно тревожащейся за сына, не упал бы, невзгодам бедняков конца нет. Еще сообщает Алваро-Дього, что послушники, не дожидаясь освящения, переберутся в две кельи, уже достроенные над поварней, и по этому поводу заметил Балтазар, что штукатурка-то сырая еще, а погоды очень студеные, как бы не расхворались монахи, и Алваро-Дього ответил, что в готовых кельях поставили жаровни, огонь в них поддерживают круглые сутки, и все равно потеют стены. А как, Балтазар, трудно было довезти статуи святых, Довезти-то довезли кое-как, тяжелей всего было погрузить, а там добрались помаленьку, помогли сноровка, да сила, да воловье терпение. Разговор угасал, угасал огонь в очаге, Алваро-Дього и Инес-Антония отправились спать, про Габриэла и говорить нечего, уснул еще за ужином, тут спросил Балтазар, Хочешь пойти поглядеть статуи, Блимунда, небо, должно быть, чистое, и луна скоро выйдет, Идем, отвечала она.