Шагов через двадцать он нащупал ногой ступеньки, ведущие вниз. Всё верно, подумал он. Дом-айсберг. Где-то здесь, в этих подземельях, они её и держат, сволочи. Но навряд ли глубоко. Не ниже первого яруса. Ниже первого яруса человек не выживает. Да и на первом ярусе… Ох, суки позорные. Ладно, мне бы только её отсюда вытащить. А там – если их сегодня не взорвут, как нам доблестная СВР пообещала – я не пожалею денег, чтобы их всех потом грохнуть. Что бы не говорил Владимир Николаевич про игры, в которые, там, все играют добровольно, заранее уславливаясь о степени ответственности за проигрыш… Всё это говно.

Впереди замерцал электрический свет.

Оставшийся в гордом одиночестве sicario по имени Хосермо всё бродил взад-вперёд вдоль шлагбаума и страдал. На той неделе ему стукнуло двадцать лет, а счастья в жизни не было ни на грош. Он-то думал, что поступает на работу в мафию, а теперь вот вместо того, чтобы гонять в кадиллаке по каменным джунглям и строчить из автомата по копам, ходи здесь под солнцем палящим, сторожи какую-то идиотскую никому не нужную дорогу, да вдобавок получай ни за что по морде от бригадира Касильдо, так его перетак. Определённо, жизнь не складывалась.

И тут с автострады вывернули сразу три сверкающих чёрным лаком «мерседеса». Они синхронно развернулись и подкатили под самый шлагбаум, перегородив дорогу в долину.

Из левой и правой машин вылезли человек десять мордоворотов, все как один в чёрных очках, и покрутили головами. Вслед за этим из средней тачки, кряхтя, но не выпуская изо рта сигары, выпростался средних лет толстяк в тёмном костюме. Он огляделся по сторонам, потом посмотрел на часы.

– Что-то они не спешат начать, – сказал он в пространство. – Уж не собираются ли они нас надуть?

– Еще двадцать три минуты, хефе, – почтительно отозвался один из мордоворотов.

– А, ну-ну, – сказал толстяк. – Подождём.

Тут взгляд его упал на Хосермо.

– А это кто? – удивился он. – Ты кто, сынок?

– Я Хосермо, – ответил sicario, встав во фрунт. – Сторожу шлагбаум.

Приехавшие дружно рассмеялись.

– Он из золота, что ли, что его надо сторожить? – воскликнул толстяк, вызвав ещё один взрыв смеха. – Ладно, Хосермо. Я – Ригоберто Бермудес, новый хозяин этой долины. Хочешь работать на меня, сынок? Мне на первых порах понадобится кто-нибудь, знающий здешнюю географию.

– Хочу! – просиял Хосермо.

– У тебя есть тёмные очки, сынок?

– Нету…

– Антонио, выдай ему из своих запасов!

Мордоворот нырнул в машину и вернулся с очками, которые сам нацепил на нос ошалевшему от счастья и недоумения Хосермо.

– Совсем другое дело! – сказал Бермудес, полюбовавшись новобранцем. – Ну ладно, ждём, ребята.

– Вот такие у меня проблемы, – изложил Бурлак.

– Мне бы такие проблемы, – хмыкнул Ольварра. – Ладно, сделаем. Поговорим о том, сколько это может стоить.

– Поговорим, – сказал Бурлак.

В патио вышла какая-то баба и приблизилась к ним. Бурлак, тут же отвернув лицо, привстал, вернее, слегка оторвал афедрон от кресла и плюхнулся обратно. Голова кружилась – то ли от виски, то ли от жары, то ли от нервного напряжения. На бабу он старался не смотреть. Здесь, в Маньяне, это не принято. Особенно в горной местности. Могут и по шее накостылять за интерес к чужим бабам.

– Тебе и твоему гостю сварить кофе? – спросила женщина хриплым голосом.

– Не надо, милая. Мы уже почти договорили, – бархатно сказал дон Фелипе.

Она в упор посмотрела на Бурлака. Тот тоже поднял глаза.

Это была она.

Твою мать, подумал Бурлак. Тебе. Тебе!!! Афедрон забил тревогу. Тут не надо быть, японский городовой, филологом-испанистом, чтобы понять, что означает это, блин горелый, тебе. А мы-то, два мудозвона!.. Ребята, надо на хер сматываться.

Ага, сматываться. А этот-то бродит там по подвалам, ищет её. А что делать? Даже если я дам ему сигнал – он там, она здесь – что мне, одному сматываться?

Собственно, об этом было говорено. Что Бурлак ответственности не несет, если Иван через две минуты после сигнала не залезет в свой тайник между карданным валом и бензобаком, или хотя бы в салон пикапа. Но как же его одного тут оставить – на верную погибель?.. Либо от ракет американцев, либо от навах подручных этого Ольварры.

Да и денег, ежели Иван тут, извиняюсь, сгинет, никто Бурлаку никаких не заплатит.

Иван просунул голову в приоткрытую дверь и следом просочился туда сам. Квадратную комнату тускло освещала лампа без абажура. Два стула, пыльный бетонный пол, стол, кровать, застеленная лысым одеялом, пепельница с раздавленным окурком. Пахло чем-то кислым. Ничего женского. Непохоже, чтобы здесь когда-нибудь держали её. Возможно, здесь была охрана. Тогда должна быть ещё одна дверь.

Иван присмотрелся и обнаружил эту дверь в дальнем углу. Вот тут-то сердце-то у него забилось! Он вытащил из-за пояса штанов пистолет, предохранитель сдвинуть, конечно, забыл, держа оружие стволом кверху, подошёл на цыпочках к двери, толкнул её. Она оказалась не заперта.

За дверью было совсем темно. Иван прокрался внутрь, закрыл за собой дверь, зажёг фонарик. Эта комната оказалась совсем крохотной – метров девять. Ещё одна койка, стул – больше ничего. Что, неужели здесь?..

Где же она? Что с ней сделали?

Тут Иван услышал шаги и погасил фонарик. Страха как не было, так и не было. Злость – да, была. Так бы и засветил в лоб, кто бы ни вошёл. Тут он вспомнил про предохранитель на рукоятке пистолета, а также про то, что надо дослать патрон в патронник, но делать этого не стал, чтобы не нашуметь. Кто-то вошёл в первую комнату, и тут же заскрипели пружины кровати.

Вот это да! Ивана прошиб пот, на этот раз – холодный. Заперли. Теперь без драки хрен уйдешь. Ну, влип, блин. Влип же! Он опустил пистолет и осторожненько присел на стул.

…И зазвонил телефон!

Ольварра поднял трубку, коротко квакнул туда и стал слушать что ему говорят. По тому, как закабанела его физиономия, Бурлак понял: звонит доблестное ЦРУ. Поняв это, он встал и быстрым шагом прошёл в дверь, за которой скрылась девушка.

В нормальных обстоятельствах этот поступок наверняка стоил бы ему головы. Но какие, к чёрту, нормальные обстоятельства, когда через пять минут здесь начнётся светопреставление. Владимир Николаевич краем глаза отметил, что Ольварра, даром что был занят самым важным в своей жизни телефонным разговором, вытаращил на своего гостя глаза и поперхнулся от такой неслыханной наглости.

На грани фола, подумал Бурлак. На грани фола. Уже не то что не восемьдесят процентов, а и об обратной пропорции речи не идёт. Рискую как юный эпилептик с гранатой в зубах посреди фашистского логова. Дай бог пять процентов остаться в живых…