Много мертвых. Все больше их на корабле. Корабль мертвых. Поговорим о живых.

Страна, где, взяв друг друга за горло в заблеванном подъезде, спрашивают жарким шепотом, брызгая слюною в лицо: «Ты меня уважаешь?» Где никто никого никогда не уважал. Где никто никому не верит, где все друг на друга плевали, где одна тоска — чтоб уважали.

Где народы, преисполнившись титанического самоуважения, требуют отныне выговаривать: Таллинн, Башкортостан. Почему Англия ни от кого не требует называть себя Инглэнд, а англичан инглишменами? Почему ее не коробит, не выворачивает наизнанку от ненависти к народам, называющим ее согласно своим языкам и традициям?

Я уважаю Англию. Я не уважаю народ, который не уважает меня. Мой дом, мои привычки, мой язык.

Страна, где все хотят, чтобы их теперь называли господами. Господа из Санкт-Петербурга, господа из Екатеринбурга, вы уже стали добрей и умней? У вас переменились манеры? Из уст ваших перестала ползти словесная блевотина? Десятки лет мы сочиняли себе все новые изумительные имена. Нам мало?

Господин Васильев, а что, если прямо тут же, на кладбище, взять и потребовать от господ кыргызов впредь именовать нас русичами, например, а не будут, в морду?! Слабо?

Мы, опрокинутые в бездну самоуничижения. Бедные, угрюмые дураки. Корабль дураков, мчащийся на всех парусах, теряя оснастку, превращаясь в лохмотья, в дырявую тень.

И многих еще похороним, если не остановимся. Дураки, дураки…

Междусобойчик

Когда господин Мавроди вышел наконец из тюрьмы, родные и близкие стали думать, чем бы его утешить. В Думу выбрали. Не весел. В Думу не идет, ну ее, говорит, пошлите какого-нибудь отсидчика. Сидит у окошечка и вздыхает. «Батюшка, — плачут родные и охрана, — смотри, вон твои акционеры пришли, целая тыща, с плакатиками, смешные какие человечки, копошатся, кричат чего-то, вон упал один, затоптали… ну, взвеселись, радость наша!» Нет, нет и нет. Уберите, говорит, их, с души воротит. «Может, пристрелить кого? — предлагает охрана. — А то мы мигом! Все одним завистником меньше будет!» Только поморщился. «А то завалимся куда, — шепчет тайный советник, — оттянемся, а?» — «Куда это вы оттянетесь? — напряженным голосом спрашивает жена Лена. — Я вам завалюсь! Все дома есть. И утешаться здесь будете. Я вам завтра самых отборных в мире баб прямо сюда приведу. Ну, сколько их там, этих мисс, штук двадцать? Вот. И выберем здесь самую отборную. По телевизору покажем. Ты, Мавродьюшка, прямо дома и посмотришь. И никуда тебе не надо ходить. А мне давно пора себя показать. Сколько уже не показывала. Что мне, так и сгнить на кухне? Да я, между прочим, и сама их всех могу победить. Одной левой. Хочешь, у тебя жена будет „Королева мира — 94“? А-а, испугался? Тебе нельзя, акционеров боишься. Да ладно уж, мне это и самой неинтересно. Я, может, по профессии председатель жюри!»

И понеслось. Написали письма, пригласили всех знакомых из заграницы. Из Финляндии приехал знакомый дизайнер, из Австрии знакомый управляющий директор, из Италии знакомый адвокат, еще откуда-то знакомые психолог и хоккеист, все компетентные люди, специалисты по девушкам, ну и Махмуд Эсамбаев, естественно, без него просто неприлично. А человек безотказный. Это еще Черный Абдулла, бывало, вскрикнет: «Махмуд!» И уже сразу поджигают нефть.

Со всего света покатились в Москву королевы красоты, сначала штук двенадцать прикатило, с ними уж и хотели начинать, но тут довсюду дошло наконец, что русский МММ устраивает междусобойчик с бо-ольшими бабками победительницам, и вдруг привалила целая орава королев, целых сорок три.

Ну, тут уж сняли напрокат театр бывшей Красной армии. Народ подъезжал все свой, бизнесмены, которые на этот вечер оставили родные банки, ларьки, обменные пункты, подопечных, с которых в этот раз так и не добрали денег, прихватили полураздевшихся подруг, сели в тачки, типа «Мерседес», и все пошло, как в лучших домах.

Телевизионщики применяли свой коронный коварный прием: над головами собравшихся, посвистывая, проносилась длинная железная оглобля, к носу которой была присобачена камера, оглобля камерой заглядывала в лица, ища ликующие и тщательно их снимая, вдруг оказалась нос к носу с моей мм… лицом, оцепенела, ойкнула, отшатнулась и унеслась на бреющем, пошевеливая прически оживленных клиентов.

Жюри уселось выше всех, в ложе, виднелась лишь папаха Махмуда Эсамбаева.

Бизнесмен в зеленом пиджаке, тыча за спину большим пальцем, удовлетворенно сказал бизнесмену в красном пиджаке:

— Сидор, там один мужик говорит, что он — Жириновский.

— Чё, псих или правда?

— А тебе есть разница?

Разница была мне, я оглянулся и обнаружил прямо позади себя живого Владимира Вольфовича в окружении суровых товарищей по борьбе.

— Боже мой! — сказал я. — Владимир Вольфович!..

— А что же, — быстро сказал он, — у человека не может быть личной жизни?

— Да, но…

— Никаких но! Личная жизнь у человека должна быть! И на сорок, даже на пятьдесят процентов она должна выражаться в красивых отношениях. И если вам будут показывать красивое тело, это вас будет возвышать. Меньше будет у вас животных инстинктов. Человек будет стремиться, чтобы у него стали такие же мышцы, если показывать мужчину, или чтобы у девочки появились какие-то элементы… э-э, женской красоты.

— Вы без жены?

— С женой мы вчера были во МХАТе. Современный спектакль, перестройка, наши сегодняшние реалии. Вот так. А сегодня мы решили сходить чисто мужской компанией. Без женщин. Чтобы можно было свободно обменяться мнениями. В баню же с женой не ходят.

— Других депутатов Думы не заметили?

— Да нет, они сюда не придут, побоятся. Им бы только там, в комитетах, дискуссии бесплодные. А дома он — фанатик, домостроевец! А мне нужны особые ситуации, чтобы снимать стресс. Очень ущербная жизнь у политика, вот пришел отдохнуть, а вы не даете. Да нет-нет, куда вы, спрашивайте, спрашивайте, раз уж… Вчера пришел в театр, тоже журналисты набросились, пришлось даже выступать. Пришел домой пообедать после митинга, дома толпа людей уже набежала. И все с вопросами.