Лазутчик повернулся было, чтобы сказать: негоже юному иноку спать на эдаком великолепии, и нет ли какой драной подстилки? Но служаночка вильнула тугим задом и исчезла.

Как не бывало.

А спустя треть часа принесли и роскошный короб с едой.

Вот и стоял Змееныш, жуя солонину и глядя в окно.

Отсюда ему была видна часть сада, густой кустарник и ухоженная лужайка с беседкой. Как ни странно, беседка оказалась пуста, огней рядом тоже не горело, и в свете месяца внимание Змееныша привлекла маленькая тень подле стены кустов.

Тень можно было принять за остромордую собачку с редкостно пушистым хвостом, если бы она не двигалась ритмично и монотонно, как заводная игрушка столичных мастеров-ремесленников.

Подойдя к окну, Змееныш пригляделся.

Видно было плохо, да и месяц разобиделся, спрятавшись до половины за облако, но лазутчику удалось разобрать: да, похоже, действительно собачка, и вдобавок кланяется. Кланяется, раз за разом, тыкаясь мордочкой в землю, а на макушке у странной собачки отсвечивает некая блестящая шапочка. Отсвечивает и не падает, хотя должна была свалиться еще при первом поклоне. Впрочем, дрессированные собачки и удивительные шапочки мало заинтересовали уставшего за день Змееныша. Он зевнул, потянулся и собрался было отойти в глубь комнаты…

Месяц распорол облако надвое, плеснув на лужайку и кусты пригоршни светящейся влаги, – и лазутчику удалось разглядеть, что за шапочка красовалась на голове у собачки.

Это была верхняя, теменная часть человеческого черепа!

Змееныша словно ветром отбросило от окна, дыхание перехватило, а когда лазутчик привычным усилием заставил сердце забиться ровно и вернулся на прежнее место – перед окном уже никого не было.

Только кто-то из прислуги – видимо, только что подошедшей – зажигал матовые фонари в беседке.

Померещилось, что ли?!

В спину пахнуло холодом, и волосы Змееныша встали дыбом. Мгновенно обернувшись, он увидел, как чья-то тень отшагнула в сторону от потрясающей кровати; остановилась, почти невидимая, резче проступило старушечье лицо, ехидные морщинки у глаз, поджатый рот… корявые пальцы, сжимающие трубку из одеревеневшего корня ма-линь…

– Бабушка? – прошептал Змееныш, падая на колени.

И впрямь.

Не плоть, не тень, не мгла, не туман, ветром кружится, до костей пробирает, холодом веет, леденит душу. Мрачно вокруг, страшно вокруг. Сразу померк и чуть теплится яркий светильник перед дщицей покойного, жертвенные свитки по стене мечутся, флаг погребальный трепещет, усопшего душу сокрыв.

Перед тем как исчезнуть, призрак погрозил Змеенышу трубкой, и по щеке бабки Цай медленно сползла почти неразличимая слеза.

На лестнице послышались шаги.

Легкая поступь, воздушная, но, вне всяких сомнений, – человеческая.

Змееныш еле успел перевести дух, когда дверь без скрипа отворилась, и в комнату впорхнула Святая Сестрица собственной персоной.

Змееныш ожидал кого угодно: в первую голову преподобного Баня, во вторую – вертлявую служаночку; но явления госпожи он не предполагал.

Святая Сестрица уже переоделась с дороги. Сейчас на ней была газовая светло-коричневая кофта с креповой каймой вокруг ворота и юбка из лощеного шелка, из-под которой выглядывали атласные туфельки. Прическу же украшали серебряная с чернью сетка и перья зимородка – а выглядела госпожа по крайней мере лет на десять моложе.

Последнее мало удивило Змееныша – он-то выглядел моложе по меньшей мере вдвое с хвостом по отношению к своему истинному возрасту.

В руке госпожа держала богато изукрашенный цин.

Пройдясь по комнате, Святая Сестрица уселась за низкий, отделанный мрамором столик и, не говоря ни слова, стала глядеть на лазутчика поверх бронзовой курильницы.

– Позволено ли мне будет спросить, – после явления призрака голос плохо слушался лазутчика, и звук вышел сиплым, – когда явится мой наставник?

Зажурчал, потек, наполнил комнату тихий смех.

Госпоже было весело.

– Наставник? – игриво переспросила она. – А в чем же он тебя наставляет, мой милый инок?

– В Учении, – со всей возможной твердостью ответил Змееныш. – В Учении и… во многом другом.

– Но ведь не подобает в постижении Учения, а также «многого другого» пренебрегать и прочими способами раскрытия сокровенной сути? – мурлыкнула Святая Сестрица, беря звучный аккорд на своем цине. – Хочешь, я спою тебе сутру? Священную сутру как раз для таких милых иноков, как ты?

И запела, умело аккомпанируя себе:

Детина, прямо скажем, лучший сорт:

То в обращенье мягок он, то тверд;

То мается-шатается, как пьяный,

А то застынет вроде истукана.

Ютится он в Обители-у-Чресел,

Два сына всюду неразлучны с ним,

Проворен и отзывчив, бодр и весел,

Красотками он ревностно любим.

Нельзя сказать, чтобы Змееныш Цай не слышал этой сутры раньше. Ее не раз певали девицы во многих чертогах луны и дыма, прежде чем приступить к ублажению гостя – то есть к игре с тем самым замечательным детиной, о котором шла речь в песенке.

Но здесь и, главное, – от кого!..

– Ну как, нравится тебе моя сутра? – Святая Сестрица порывисто встала, оставив цин на столике, и подошла к лазутчику. – Это еще что, милый мой монашек! Мы с тобой сейчас познаем Учение, что называется, трижды со всех сторон! Ах, как долго я томилась, как долго ждала, о юный инок!.. Ты не можешь представить себе, у тебя не хватит воображения… и что бы ни говорил старший братец Ян – эта ночь моя!

Змееныш отшатнулся – ему показалось, что сквозь аромат притираний и благовоний вдруг осязаемо потянуло мертвечиной.

Кровать разделила лазутчика и госпожу.

Святая Сестрица расхохоталась; Змееныша покоробило от этого смеха.

– А если я возьму ивовый прут? – непонятно спросила она, обращаясь к напрягшемуся лазутчику. – Если я возьму ивовый прут и сделаю из него фигурку мужчины?!

И в руке Святой Сестрицы невесть откуда появился желтый ивовый прут, через мгновение превратившийся в крохотное подобие Змееныша.

– Я свяжу ему члены сорока девятью шелковыми нитями, я покрою ему глаза лоскутом кровавого шелка… сердце наполню полынью, руки проткну иглами, ноги склею смолой…

Змееныш почувствовал, как тело отказывается ему служить – впервые за всю жизнь.

Нет – во второй раз; первый был во время приступа, чуть не отправившего его на тот свет, после которого лазутчик принялся «сбрасывать кожу».

– Я напишу киноварью заветный знак и прикажу: с полынью[57]в сердце обрати на меня свою любовь, с иглами в руках не шевели даже пальцем во вред мне, со склеенными ногами не ходи куда не надо, с завязанными глазами не смотри по сторонам…